Да будем мы прощены

– Я очень рад, – говорит он, держа ее за руку. – А что больше всего?

Она думает, потом сообщает:

– Мне понравилось зажигать свечи вечером в пятницу, а потом еще когда все пели «Господь – Пастырь мой…».

– Все это хорошо, – кивает он. И выпускает ее руку. Она бежит играть снова.

– Она очень долго была грустна, – говорит лекарь.

– У нее все в порядке, – отвечаю я.

Лондисизве смотрит на меня так, будто я сознательно не хочу его услышать.

– В школе она учится хорошо?

– Сложный вопрос.

– Она боится. Ее тревожит, что с ней дальше будет. А этот тяжелый мальчик…

– Рикардо, – подсказываю я.

– Рикардо – ему нужны тренировки. Он переполняется энергией и подавляет ее, увеличивая свой вес едой. Ему нужно карате или фехтование, чтобы стать самим собой.

– Откуда вы это знаете?

– Некоторые вещи видны просто на взгляд, – отвечает он.

– Расскажите еще что-нибудь.

– Нейту нужно быть помягче. Он работает на гневе, как машина на бензине, но в какой-то момент может сломаться. Ему нужна пища помягче, чем гнев.

Я киваю, думая, что этот человек действительно что-то понимает. И тут он обращает свой взгляд ко мне. Просит меня высунуть язык, нюхает мое дыхание – наверняка пахнет хот-догом и горчицей. Он кивает, будто думая, как лучше сказать о том, что он увидел.

– Ты чуть не умер, – говорит Лондисизве. – Сейчас ты чувствуешь себя хорошо, но внутри не все хорошо. Ты держишь в себе что-то скверное, оно должно выйти, а ты боишься выпустить. Это что-то из очень давнего времени, и ты держишь это в себе, как спутника, с которым ты не так одинок, но сейчас у тебя есть семья, и чтобы ты был здоровым, это надо выбросить наружу.

Я киваю, понимая, что он прав. Способность описывать собственные переживания у меня ограничена, нюансы сформулировать не удается. Как вообще себя высказать? Ощущение такое, будто я могу только мычать и надеяться, что меня поймут по интонации. Можно было бы оправдаться инсультом, но это было бы вранье. Как я могу кому-нибудь передать, что внутри у меня всегда жило ржавое чувство омерзения, тусклая черная вода, которая, мнится мне, и есть моя душа?

– А что это такое – что нуждается в выходе наружу? – спрашиваю я.

– Это как раз и есть мой вопрос к тебе. Это что-то такое, что не дает тебе жить. Я хотел бы дать тебе что-нибудь, чтобы вычистить старое. Начнем мы с чая – он тебе даст крепкие сны и ветер, но надо будет пить его четыре дня. Перед тем как станет лучше, будет намного хуже.

Идея насчет «намного хуже» не заставляет меня прыгать от восторга и кричать: «Давай скорее!»

– А ветер – что ты имеешь в виду?

– Клубы дыма из живота, – отвечает Лондисизве. – Но как бы ты себя ни чувствовал, надо продолжать пить, пока не прекратится дым, и тогда ты почувствуешь, как полегчал твой дух. Начнем сейчас, – говорит он. – Я сделаю чай.

И он уходит.

Я смотрю футбол.

Через двадцать минут он возвращается с большой кружкой. Я выпиваю чай, на вкус земляной, тяжелый, как будто вареный торфяной мох с грибами.

– Из чего это приготовлено? – спрашиваю я. Отчасти чтобы потянуть время между глотками.

– Не могу сказать. Потому что если скажу, то должен буду тебя убить.

Он улыбается, и я вижу, что у него всего четыре зуба и зияющие дыры по обеим сторонам рта. Он смеется и говорит:

– Это была шутка.

Через сорок пять минут на меня наваливается изнеможение. Мне приходится лечь, и я не знаю, то ли дело в этом чае, то ли в том факте, что бар-мицва кончилась, но ощущается усталость, как от всей жизни, будто она вытекает из меня. Я возвращаюсь в нашу комнату и сплю несколько часов. Сны неуютные, очень живые, невероятных, перенасыщенных цветов. Они такие интенсивные, что пока их смотрю, я думаю, что никогда не забуду. А когда просыпаюсь, как с похмелья, то не помню ничего. Почти ничего. Какие-то странные фрагменты. Вот заседание с какими-то людьми, мы сидим в офисе, и они все разговаривают, а до меня доходит, что это шестидесятые годы, я в костюме, а люди эти – люди Никсона, и я работаю на Никсона, и все они поворачиваются ко мне и смотрят, будто чего-то ждут. А в другом сне мой отец в подштанниках танцует по дому, а на мне надет мамин лифчик, а мама бегает за отцом, хлещет его посудным полотенцем и приговаривает: «Да почини ты наконец кондиционер!»

Я встаю и выхожу, пошатываясь, искать детей. На меня накатывает приступ паранойи: меня опоили, чтобы забрать детей!

Все примерно там же, где я их оставил. Нейт стоит на стремянке и вместе с жителями деревни чинит водонагреватель, Рикардо играет с группой ребят, Эшли помогает готовить ужин. Идеальная идиллия, можно сказать.

– Ты вспотел, – говорит Эшли, и тут только я замечаю, что у меня за время сна одежда промокла от пота.

Я киваю и ухожу, не говоря ни слова. Возвращаюсь в школу, в наши комнаты, и принимаю душ. Там меня находит Лондисизве.

– Как? Действует мой умутхи?

Я киваю.

– Нормально себя чувствуешь?

Снова киваю.

На ужин каждому выдают целый пир, а мне – миску овсянки и еще одну чашку чая. Этот более зеленый, более травянистый. Я его выпиваю, и почти тут же меня рвет.