Да будет воля Твоя

У Фреда они купили молочный коктейль с клубникой и взбитыми сливками и выпили его из одного стакана (чего Ханна никогда ни с кем не делала), и прежде чем сесть в машину Томаса, прогулялись в парке Независимости. Обычно он довозил ее до места, где дорога пересекалась с тропинкой, ведущей на ферму Петерсенов. Чтобы их не заметил старый Ингмар, Томас ставил машину в начале аллеи, под первым же раскидистым дубом, и гасил фары. Сегодня по радио в машине звучал отрывок из «Книги любви» в исполнении группы «Монотонс», и Ханна восприняла это как знак. Когда Томас повернулся к ней, чтобы поцеловать ее, она заскользила по сиденью и крепко к нему прижалась. Из робкого поцелуя их объятия превратились в порыв страсти. Язык Томаса имел вкус молочного коктейля с клубникой и взбитыми сливками, отчего чувства, обуревавшие Ханну, вспыхнули еще сильнее. Когда же он робко положил свою потную ладонь ей на грудь, по рукам и бедрам у нее побежали мурашки, между ног разлилось приятное тепло, а внизу живота заплясал искрящийся шар. С бьющимся сердцем Ханна стремилась прижаться к Томасу, полностью, целиком, чтобы ни одна клеточка ее тела от него не ускользнула, чтобы они соединились, слились воедино, но не кожей, а плотью, всеми органами, вплоть до души. Она хотела пить его мысли, дышать тем же воздухом, что и он, стать одной с ним крови, единым целым. Рука Томаса проникла под платье, в лифчик, и его обжигающие пальцы, ласкавшие затвердевшие соски Ханны, вызвали прилив еще большего желания. Их языки работали как океанский прибой, неутомимо закручиваясь, взбивая пену их торопливой любви. Под действием сексуального тяготения рука Томаса постепенно коснулась края вышитых трусиков Ханны, но когда молодой человек обнаружил, что может перейти Рубикон и ему не окажут сопротивления, все его существо затрепетало. Они стояли там. На пороге мира. Перед ними матрица всех человеческих историй, квинтэссенция мотиваций, надежд, побед и поражений. Они почти готовы писать историю, свою историю, единым порывом, единым желанием, единой гармонией, которая навсегда запечатлела бы это мгновение в мраморе их жизни, плотский акт как знамение времени, чтобы отлить в нем яркое чувство, умопомрачительный аромат, восхитительное ощущение, неведомое прежде лицо, незабываемые вздохи и, в конечном счете, вспышка. Импульс, который осуществит переход во взрослый возраст. Первый из длинной череды, что завершится, возможно, только со смертью.

А потом все изменилось. Томас оказался нерешительным, неспособным к нужному действию, его зрачки расширились от ужаса и восхищения одновременно, а сам он сосредоточился на собственных ощущениях. Ханна заметила эту перемену, и магия исчезла, эйфория прошла, и девушка высвободилась из его объятий. Они смущенно переглядывались, Томас был весь красный, и девушка поняла, что его тело предало ее. По мере того, как сексуальное напряжение, возникшее в автомобиле, исчезало, она понимала, что ничего страшного не произошло, что они прошли еще одну ступень, и, возможно, так даже лучше. Даже в эту минуту нерешительности она любила его. И была готова принять его целиком. Со всем, чем он гордился и чего стыдился. Она нежно поцеловала его в щеку, а он пообещал прийти в забегаловку вечером во вторник, чтобы повидаться с ней.

Глядя, как тают во мраке фары его автомобиля, она чувствовала, что ей уже его не хватает. Где-то в невидимой верхушке дуба сова учила своего птенца кричать, и Ханне это показалось очень трогательным. Она была счастлива.

7

Йон изготовлял карамельки из насекомых. В те часы, когда сон не шел к нему, создание карамелек стало одним из его основных занятий. Он выскакивал из теплой постели, быстро одевался, чаще всего в рабочий джинсовый комбинезон, вылезал из окна своей комнаты и шел гулять по полям вокруг фермы, сопровождаемый тревожным взором луны. Одной из его славных находок стала охота на ночных бабочек: он зажигал свечу, и когда бабочки слетались на ее свет, ловил их, а потом, держа пальцами за крылышки, совал в огонь. Извиваясь и корчась в конвульсиях, насекомые сгорали, источая вкусный карамельный запах, и Йон обожал эти минуты кулинарной жестокости, принадлежавшие только ему. Он видел в них насмешку над миром: слепо следуя за светом, в конце концов очутишься в беспросветном мраке.