Да. Нет. Конечно

Вспомнив о когда-то животрепещущей мечте стать художником, предложить этому миру свой запечатлённый взгляд на него, ты был встревожен: мечта ускользает, будущее оттого гибнет. «Если сейчас я на таком никчёмном месте, работаю на ненавистной работе, неизвестен, не нужен, не подобрался к мечте ни на миллиметр, то себя уже не обманешь пёстрым будущим. Ведь для себя прошлого, я сегодняшний – не оправдал стремлений. Я убил своё будущее для себя прошлого. Нужно прекратить убивать будущее у себя прошлого».

Нынешнее лето душит своим зноем. Существовать тебе приходится по ночам в прохладе сквозняка. И в данный момент – ночь. Ты стоял перед мольбертом, холст был пуст, краски и кисти ждали своего востребования; определиться ты не смог – что написать об этом мире, да ещё и преподнести ему? Идея провалилась, а внутри пульсировала неопределённость. Самое отчаянное положение: жарко желать чего-то и не мочь этого совершить из-за предательских ресурсов или возможностей. Писать чушь и ересь, к тому же, тоже не выход – нужно писать чувственное, изнутри вырывающееся, настоящее. Тебе не нужно просто писать, тебе нужно заниматься искусством.

Ты заболел неопределённостью, тебя мучила апатия, сменявшаяся ненавистью к пустоте, затем кое-каким принятием мира, и всё по новой. Ты обитаешь в квартире уже дней шесть? Около того. Почти не ешь, насилуешь режим дня, стоишь перед холстом временами, но безрезультатно, поэтому находишь одно удовольствие – чтение. Может книга сможет тебе хоть чем-то помочь? Прочитал «Имморалиста» Жида, «Степного волка» Гессе, «Возраст зрелости» Сартра – в героях каждого романа ты находил что-то от себя. Ни один из романов тебя, впрочем, не удовлетворил. Столько мыслей узнаёшь не вовремя, многое из этого уже было предоставлено опытом, что-то ты знаешь, но никогда не формулировал, и вот прочёл, стало так трагично, что не удалось этого узнать в детстве; однако в детстве ни Жида, ни Гессе, ни Сартра для тебя ещё не существовало, читать не было желания – было детство, было беззаботно и весело. Лучше бы детства не было, теперь тебе страшно задумываться о беззаботном и счастливом пребывании в этом мире. Подобные раздумывания, как надежда, только повёрнутая в обратный вектор, назад – абсурдная и трагичная штуковина.

Потом ты уже перестал читать и поймал совершенное чувство скуки, такой первородной, неутолимой, неукротимой скуки. Скука породила праздность. Тебе было тяжело вставать с кровати, а встав, найти силы что-то произвести – ты не умывался, не мылся, питался гречкой и растворимым кофе, которые ты заблаговременно накупил, не хотел и не мог выйти из дома, но от такого примитивного образа жизни вдруг начал чувствовать бессмысленное счастье. Действительно – счастье. Наверно такое счастье более всего известно русскому человеку – сидеть или лежать, устремив свой взгляд в никуда, испытывая тем больше удовольствия, чем меньше приходится утруждаться. Не зря, вспоминая народные сказки, обязательно вспомнишь о печи, на которой полёживал тот или иной персонаж, и по боку ему было всё на свете.

Соседка за стеной ежедневно кричит на своего мужика; мужика же никогда не слышно. Иногда кажется его вовсе не существует. В это время ты как раз ложишься в кровать, закрываешь глаза. Услышать бы о чём она так надрывается, понять её, посочувствовать – слышны всего лишь высокие ноты каких-то эмоций. Без слов, крик – шум неразумного животного. Из-за этого ты не смог уснуть; встал и закурил в комнате.

Совсем на миг ты задумался о бессмысленности жизни. «Смысл вряд ли есть. Ты живёшь, потому что живёшь. Но, а если умереть и обрести покой? Что же в этом плохого? Единственная тревога – я сдохну, а эта дурочка будет меня оплакивать, думал ты о Мире. Вот же гадость – и умереть спокойно не дадут, без вины и с чистой совестью. Человек, жаждущий жить, но рискующий умереть, считается героем, а что с человеком, который хочет умереть, но продолжающий жить?»

Ты закурил вторую, бросив мысль: «В наше время уже совсем не курят прямо в комнате, оттого это словно прыгать на кровати в грязных ботинках. Если хочется – ни в том, ни в другом нет ни грамма паскудного».

5.

Во время небольшого перерыва, когда музыканты отдыхали, твои знакомые, Вадик Жданский и Юра Сквозников, откинулись в креслах и напыщенно смаковали поданным вином. Вид у них был аристократически-преотвратительный. Такие люди стоят в первом ряду, разгорячённо крича «Я знаю больше остальных!», кидая камнями в человека утверждающего: «Я знаю, что я ничего не знаю».

– Прекрасное Каберне у них подают, – жеманно говорил Сквозников.

– Приемлемо, – отвечал Жданский. – Я недавно пробовал аргентинский Аламос Мальбек – восхитительная вещь. Нотки чернослива, завораживающее послевкусие меня влюбили в это вино.

– Из Мальбека мне удалось попробовать только Трибу за ужином. Вкусное вино, правда, женское.

Жданский с довольным лицом смотрел на Сквозникова, затем на тебя, после минутной паузы сказал, всё с тем же лицом: