Да поможет человек

Два раза за эти четыре дня приезжала Прасковья Григорьевна. Ксения из окна видела, как брат Федор отпирал ей калитку, как шла она через двор с обеспокоенным, готовым, казалось, принять любую страшную весть лицом.

Они сидели друг против друга в комнате, молчали. Прасковья Григорьевна — на стуле, Ксения — на диване. Мать поджимала ноги, боясь запачкать пол, пугливо озиралась на клетки и прятала зачем-то свои морщинистые, обветренные руки. Виновато, жалостливо смотрела она на Ксению, и Ксения чувствовала, что мать хочет что-то сказать ей, что за этим она и пришла. И если не сказала в прошлый раз, то скажет теперь. Но и на этот раз Прасковья Григорьевна ничего не сказала, посидела, повздыхала и поднялась.

— Поклонитесь бате, маманя, — попросила Ксения.

А Прасковья Григорьевна вдруг обняла ее и заплакала, вся трясясь, как в лихорадке:

— Доченька, ясонька моя… Лешка-то что учинил! На собрание к нам ворвался, богохульствовал, грозился…

Вошел брат Федор, хмуро глянул на нее, проговорил: «Рассказывай!» — и мать сразу утихла, неловко чмокнула Ксению в щеку, пошла к двери.

Бесконечными показались Ксении эти четыре дня. Она не решалась выходить из комнаты: боялась лишний раз встретиться с горбуном. Ей надоело здесь, ей хотелось домой.

По вечерам, когда возвращался Василий Тимофеевич, все сидели на веранде, пили чай. А потом брат Василий приносил библию — огромную толстую книгу с картинками. Михаил рассматривал картинки, охал от восхищения. Горбун сидел в углу, закрыв глаза, то ли дремал, то ли размышлял о чем-то. Сидел тихо, не шевелясь, будто и не было его. Брат Василий сухонькими пальчиками листал тонкие страницы, читал. Уставая, он передавал книгу Михаилу, и Михаил нараспев произносил божественные слова. А Ксении было тоскливо. Ее охватывало острое чувство своей беспомощности, никчемности, бессмысленности всего, что окружало ее.

Давно уже она не ждала чуда. Она знала, его не будет, как знала и то, что никогда не полюбит Михаила, никогда не сможет даже привыкнуть к нему. И еще она знала: от любви к Алексею ей никуда не уйти, не убежать, как не убежать от себя самой.

Ксения слышала и не слышала, что читают брат Василий и Михаил. Она вспоминала, как шла с Алексеем по лесу, как сорвал он одуванчик, вспоминала, как гуляла с ним по городу, как ходила в кино.

— «Если же не будешь слушать гласа господа… — читал Михаил, — то придут на тебя все проклятия сии и постигнут тебя. Проклят ты будешь в городе, и проклят ты будешь в поле. Прокляты будут житницы твои… прокляты… прокляты…»

Ксения готова была кричать от ужаса. Закрыв глаза, вцепившись руками в сиденье стула, боясь, что брат Василий заметит ее смятение, что горбун прочтет ее мысли, она молила у бога прощения. Молила, а сама будто слышала голос Ивана Филипповича: «В чем же оно, милосердие божье?» И это было самым страшным.

Василий Тимофеевич, наверно, догадался о ее состоянии. Он подошел, погладил ее по голове и сказал:

— Почитай и ты.

Она придвинулась ближе к столу, начала читать:

— «Если не будешь стараться исполнять все слова закона сего, написанные в книге сей… то господь поразит тебя и потомство твое необычайными язвами, язвами великими…»

Голос ее сорвался, во рту пересохло, она не видела ничего, только дрожала от охватившего ее озноба.

— Читай, голубка, — ласково сказал Василий Тимофеевич и перевернул несколько страниц.

Ксения глотнула воздух и снова стала читать. Бог уже не грозился. Ксении стало спокойнее, голос окреп, и она даже с интересом начала следить за подвигами царя Давида, которые он совершал по велению господа.

— «…И добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нем, он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки». — Ксения прочла эти слова и остановилась.

— Ну-ну, читай, — сказал брат Василий.

Но читать она больше не могла: она словно опять сидела с Алексеем в кино, словно опять видела толпы женщин, детей за колючей проволокой, дым над газовыми печами, фашистских солдат, видела, как травят собаками все потерявшего в этой войне человека.

Михаил отобрал у нее библию, стал читать сам:

— «…И положил их… под железные топоры и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами…»

— Не надо! — вскрикнула Ксения и заплакала.

Ночью, когда Михаил заснул, она снова взяла библию, снова перечла эти слова. Она листала страницу за страницей, надеясь обрести успокоение, но чувствовала только страх.

— «О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! О, как много ласки твои лучше вина, и благовония мастей твоих лучше всех ароматов!» — читала Ксения и видела глаза Алексея, слышала его голос.

Краснея, дрожа от стыда и греховных мыслей, она читала и перечитывала откровенные эти слова. Не дьявол, не сатана искушал ее, а сама святая книга укрепляла ее в том, от чего должна была Ксения отречься — и отреклась — по велению господа. Это было непонятно, страшно. Это было немилосердно, жестоко…

На следующий день Василий Тимофеевич разрешил наконец Ксении и Михаилу вернуться в Репищи.

— Теперь можно, — сказал он, — все вроде образовалось…