...Да поможет мне бог

—      Спасибо, милый.

Она нервничала, голос ее дрожал. Он снова сел рядом, совсем близко к ней.

—      Ты помнишь ту ночь, две недели назад? Мы были здесь у тебя. Шел дождь, а у нас не было зонтика, и мы не могли найти такси после кино.

—      Помню.

—      Мое платье совсем промокло, я сняла его и надела твою пижаму. И ты поцеловал меня.

Она замолчала, он ждал. Он знал, о чем она спросит.

—      Почему ты не лег со мной в ту ночь?

—      На это довольно трудно ответить, — сказал он.

—      Ты знаешь, что я хотела этого.

Он дотронулся до ее руки.

—      Нет, пожалуйста, не трогай меня, милый. Это, наверно, ужасно, но я все равно скажу. Я делала все, что могла, все, что было в моих силах. Я так желала тебя. Но не смогла заставить тебя лечь со мной. Ты вел себя очень мило, был очень заботлив, даже предупредителен. Ты обращался со мной, как с маленькой девочкой, потерявшей голову. А я хотела, чтобы ты видел во мне женщину... женщину, которая принадлежит тебе, милый. Ты, наверно, считаешь меня ужасной?

—      Нет.

Она бросила сигарету.

—      Я вернулась домой и чувствовала себя несчастной и отвергнутой. Я не могла понять тебя. Я знаю, что полагается оставаться девственницей до наступления брачной ночи, но эта условность ничего для меня не значит. Я думала только о том, что ты меня мало любишь. И я начала ненавидеть себя за то, что вела себя так бесстыдно. Ведь, говоря честно, я навязывалась тебе. А ты не хотел меня.

—      Это неправда. — Он встал. — Мои слова, вероятно, прозвучат банально и плоско, но я должен тебе сказать, что в ту ночь мне потребовалась вся моя сила воли.

К его удивлению, Джин начала смеяться.

—      Бог ты мой, — сказала она. — Зачем было расходовать на это столь драгоценную силу воли? — Она выпрямилась, овладев собой. — Прости, милый. Я знаю, что девушка не должна говорить подобные вещи, особенно человеку, за которого она собирается выйти замуж. Это... это неприлично, не так ли? — Она подняла на него глаза. — Что со мной, милый? Неужели я плохая? Почему ты не отвечаешь мне? Ты так потрясен, что не находишь слов? Может быть, для того я так и говорю... чтобы потрясти тебя, чтобы как-нибудь проникнуть в твою душу. Милый, почему ты всегда так чертовски вежлив, так деликатен, благороден и...

—      Перестань! — прервал он ее яростно. — Перестань, Джин!

Сначала она поразилась, затем опустила голову и улыбнулась.

—      Вот теперь ты злой. Я никогда не видела тебя таким.

—      Ты права, — сказал Спенсер.

Она говорила так же, как Джон Арбэтт, как все остальные. Если человек верит в определенные принципы — называйте их правосудием, приличием, этикой или чем угодно, даже условностями (в условностях нет ничего плохого: что бы мы делали без них? — бросались бы друг на друга, как дикие звери), — если человек пытается придерживаться определенных принципов, его считают глупцом. Джин ничем не отличается от остальных. Она не понимала его и никогда не поймет. Он не может рассказать ей о письме. Черт с ним, черт с ней, черт с ними со всеми! Это теперь не тревожит его. Ему хотелось остаться одному.

Стараясь говорить спокойно, он сказал:

—      Мне кажется, тебе лучше поехать домой, Джин. Я провожу тебя. Уже поздно.

Она быстро встала, так быстро, что едва не потеряла равновесие. Чуть покачнувшись, она взяла свою сумку.

—      Хорошо, Спенсер.

Он повернулся к ней, но в темноте не мог разглядеть выражения ее лица; она взяла свои туфли и прошла в переднюю, чтобы надеть их.

В машине она плакала; ей было так стыдно и горько, что она не могла сдержать слез. Он пытался успокоить ее, но она не позволила ему прикасаться к ней, и он повиновался, все еще испытывая злость, но постепенно смягчаясь, потому что чувствовал, что виноват перед ней, хотя ему было не совсем ясно, в чем именно. Когда они подъехали к ее дому и она вынула ключ, собираясь отпереть дверь, он обнял ее. Она не сопротивлялась. Некоторое время они стояли обнявшись, ее голова покоилась на его плече. Они оба испытывали раскаяние и нежность и просили прощения друг у друга. Затем они поцеловались, и Спенсер, взяв ключ у нее из рук, отпер дверь. Оба одновременно подумали о том, что он еще раз показал свою воспитанность и хорошие манеры, и оба улыбнулись, угадав чужие мысли.

Когда Спенсер вернулся домой, было уже около двух часов ночи, и он почувствовал, как устал. Он сел за стол, достал из среднего ящика папку и, поставив число — 19 июля, продолжил свои записи:

«По телеграфному вызову Майрона Вагнера я позвонил ему в 8.30 утра в Вашингтон. Он сообщил мне о своем разговоре с Уолтом Фаулером. Я дал ему понять, что нахожусь в несколько затруднительном положении. В 2 часа 30 минут я виделся с Арбэттом и Майлсом в кабинете Арбэтта. Арбэтт сообщил мне, что Уолт Фаулер готовит против меня обвинительную статью. Он дал мне также понять, что отныне, если я буду упорствовать, перестанет рекомендовать меня клиентам.

20 июля. 1.55 ночи. Больше ничего не произошло».

9. Пятница, 20 июля, 10.05 утра