Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

Райка показала дорожку из карт красной масти, которая пролегла длинной чередой из угла в угол цыганской шали. И вела она от короля к даме, вела прямо, как лестница, никуда не сворачивая. И по бокам дорожки что-то вроде светилось, переливалось еле заметно. Геля потерла глаза, потрясла головой, присмотрелась. Показалось… Привстала, аккуратно взяла короля в руки.

– И не дури! Давай, манатки собирай, девку за шкирбан и в Москву езжай. Ищи его, все ноги отбей, а найди. Судьба это твоя, золотая, а от судьбы бежать – мало что глупо, опасно! Давай чашку, налью чай.

Геля с Райкой тихонько прихлебывали ароматный чаек, а на шали, скрутившись в два маленьких комочка, дремали Ирка с Вовкой. Лачо к ним так и не подошел… Только Геля кожей чувствовала его взгляд – обжигающий и больной.

***

В окно кто-то стучал – резко, настойчиво, сильно. Геля с трудом оторвала голову от подушки, по стеклу барабанил дождь и завывал такой ветер, что заглушал все остальные звуки. Поправив сползающую подушку на Иркиной кроватке, она отодвинула занавеску и увидела бледное лицо матери. Распахнула окно, ветер сшиб вазу с подоконника, рама хлопнула, задела за зеркало на неустойчивой подставке, зеркало упало и вдребезги разбилось. Заревела Ирка. Геля взяла ее на руки, прижал к себе.

– Что случилось, мам? Что ты с улицы-то? С ума сошла?

– Баба Пелагея! Ты изнутри закрылась, мы достучаться не могли. Борька у Лачо коня взял, в больницу поскакали. Может успеют врача на машине оттуда довезти, плохо совсем.

Анну всю трясло, она еле выговаривала неловкими губами слова, распущенные волосы слиплись от дождя, ночная рубашка облепила ее мокрой тряпкой. Геля положила засопевшую снова дочку, схватила одеяло и одним прыжком сиганула за окно, укутала мать.

– Пошли в дом. Быстрее. Что с бабушкой?

– Кровью рвало, сейчас лежит, стонет. Помрет ведь, Гель.

Анна зарыдала трудно, горько, тихо. Геля никогда не видела слезы матери и ее будто резанули ножом. В комнате у бабки с дедом горели все лампы. Дед стоял на коленях перед иконой, вернее он почти упал, без сил. Баба Пелагея, бледная, как беленая стена лежала на кровати, одетая в лучшее черное платье. Она смотрела в потолок и шевелила губами. На диване сидела тетка Татьяна с полотенцем в руках. Анна бросилась в ноги матери и завыла, заскулила, как раненный щенок.

– Прекрати!

Тетка Татьяна встала, взяла Анну за плечи и заставила подняться.

– Жива она, что ты воешь, как по покойнику. Все обойдётся, в ней сил, как в лошади, не болела никогда. Держи себя в руках, сейчас врача привезут.

В темном дворе мелькали тени. Сбежались соседи, бабу Пелагею уложили на носилки, Геля вскочила в кабину. Когда машина выворачивала из переулка, все казалось ей страшным сном.

***

В палате было светло и тихо. Бабушка мирно дремала, розовые щеки и длинный нос на белоснежной подушке казались нежными, беззащитными и очень молодыми. Геля сидела на стуле и клевала носом, она не спала уже дня три, но наотрез отказывалась уходить. Кровотечение остановили быстро, оно было небольшим и не очень опасным, но вот язву, невесть откуда взявшуюся в бабушкином здоровом желудке, надо было лечить. Правда Пелагея сегодня собралась «до дому», урезонить её не смог даже главврач, суровый, бородатый дядька, похожий на штангиста, узелок уже был собран и дожидался у кровати.

Влетел Борька.

– Слушай! Мать моя. Вы чего тут рожать-то взялись, вам платят что ли? Галька девку родила, мать сегодня туда к им звонила. Говорят хорошая, толстушка, Ленкой назвали. Теперь у Ирки твоей сеструха есть, давай магарыч ставь, чего расселася?

– Яяяя?

Геля очнулась, страшное ушло, в палату вроде заглянуло солнышко. Проснулась бабка.

– Оооой. Да что ж дилать-то? Да ж внучечка еще одна рОдна. Та бегить надо быстрише, чего стали, як бараны?

– Куда бегить – то, бабка? Она ж там, у него, в горах. Аксакалы им в помощь.

Борька ржал, как молодой конь. Геля хохотала тоже.

…

Стол накрыли под старой вишней, большой, на полдвора, вокруг поставили лавки, накрыли их покрывалами. Провожать Гелю с Анной пришло столько народу, что еле расселись вокруг. Пелагея была еще слабовата, но напекла блинов, таких, как умела она одна, кружевных, тоненьких, румяных. Куриный холодец, огурцы, еще пока малосольные, но хрусткие, смачные, с налипшими крупинками укропных семян, молодая картошка с растаявшим маслом, сметана. Тетка Татьяна напекла пирогов с капустой, здоровенных, как лапти, но нежнейших, таящих во рту. Угощение было простым, но таким вкусным, что у гостей текли слюнки, особенно после запотевшего граненого стаканчика с чистейшим самогоном, на который горазда была бабка. Часа через два запели. Так пели только здесь, мешая украинские и русские слова, громко, но очень мелодично и душевно.

Геля сидела, приобняв Ирку, она сама не знала, чего больше ей хотелось… Уехать… Остаться… Там, в Москве, был ее мир, но здесь оставалось детство. И, наверное, настоящая и единственная любовь тоже оставалась здесь… Никто не знает…

***

Кто- то потрогал ее за коленку. Геля наклонилась почти под стол, поймала маленькую чумазую ручонку.

– Тебе чего, Вовка?