Да здравствует весь мир! (О Льве Толстом)

Такую позорную колесницу Толстой, по-видимому, хотел сделать из своего романа и для Анны. Анна изменила мужу, бросила сына - и сделалась "потерянной женщиной". Никакая новая любовь, никакие разводы не в состоянии снять с нее грязного клейма. Левин, приехавший в гости к Анне, долго раздумывает, хорошо это или дурно. Наконец "сомнения его были окончательно разрушены. Он знал теперь, - говорит Толстой, - что этого не надо было делать". Облонский заговаривает с Карениным о разводе, при этом теряется и чувствует робость. Толстой от себя объясняет: "это был голос совести, говоривший ему, что дурно то, что он был намерен сделать". Достойный выход для Анны был только один: принять прощение мужа, задавить отвращение к нему и возвратиться в прежнюю ложь, мрак и узаконенный позор. Анна этого не сделала - и гибнет. Но люди не должны бросать в нее камнями. "Высший нравственный закон" и без того карает ее жестоко.

Для самого Толстого смысл романа как будто сводится к следующему разговору светской старухи, матери Вронского, с Кознышевым:

"- Да. она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую.

- Не нам судить, графиня, - со вздохом сказал Сергей Иванович".

В отношении Толстого к своему роману замечается та же рассудочная узость и мертвенность, как в его отношении, например, к "Крейцеровой сонате". Каждая строка "Сонаты" кричит о глубоком и легкомысленном поругании человеком серьезного и светлого таинства любви. Сам же Толстой уверен, что показал в "Сонате" как раз противоположное - что сама любовь есть "унизительное для человека животное состояние", есть его "падение".

Нет, прав, сто раз прав был Сократ, когда говорил: "Ходил я к поэтам и спрашивал у них, что именно они хотели сказать. И чуть ли не все присутствующие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям".

Чрезвычайно характерно толкование, которое дает "Анне Карениной" Достоевский:

"Во взгляде Толстого на виновность и преступность людей ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество "четвертого сословия", никакое уничтожение бедности не спасут человечество от ненормальности, а следственно и от виновности и преступности. Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой, и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны и таинственны, что нет и не может быть еще судей окончательных, а есть тот, который говорит: "Мне отмщение, и Аз воздам". Ему одному лишь известна вся тайна мира сего... Сам судья человеческий должен знать о себе, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если сам он не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу - к милосердию и любви. А чтоб не погибнуть в отчаянии от непонимания путей и судеб своих, от убеждения в таинственной и роковой неизбежности зла. человеку именно указан исход. Он гениально намечен поэтом в сцене смертельной болезни героини, когда преступники и враги вдруг преображаются в существа высшие, в братьев, все простивших друг другу... Но потом, в конце романа, в мрачной и страшной картине падения человеческого духа, когда зло, овладев существом человека, парализует всякую силу сопротивления, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно, излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душою вместо света, - в этой картине - столько назидания для судьи человеческого, что, конечно, он воскликнет в страхе и недоумении: "Нет, не всегда мне отмщение, и не всегда Аз воздам", и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его".

Удивительно, как в отзыве этом отразился сам Достоевский. В мире царит "таинственная и роковая неизбежность зла", "ненормальность и грех исходят из самой души человеческой"... Но ведь у Толстого как раз обратное! Весь роман светится несокрушимою верою в то, что душа человеческая нормальна, свята, что "грех" приходит к ней снаружи. Как раз ярко опровергается "убеждение в таинственной и роковой неизбежности зла". Перед "отмщением" Толстой преклоняется не "в страхе и недоумении", не как перед высшею тайною, о которой человек не смеет рассуждать. "Отмщение" для него вполне понятно, законно и неотвратимо: если человек накинет себе на шею петлю и затянет ее, то задохнется он неизбежно.

XII

СМЕРТЬ

Левин, отвергнутый любимою девушкою, встречается со своим неизлечимо больным братом Николаем.