Да здравствует весь мир! (О Льве Толстом)

Что это? Утешительная уверенность в незыблемости законов сохранения материи или энергии? Я умру, а закон сохранения энергии будет существовать вечно. Я умру, но не уничтожусь, а превращусь... в навоз, на навозе же пышно распустится базаровский "лопух". Какое же это утешение? Как с такою "верою" возможно "бодро и даже весело смотреть в глаза смерти"?

Так возражают сыны Достоевского. У самого Достоевского "смешной человек", собираясь застрелиться, пишет: "Жизнь и мир теперь как бы от меня зависят. Можно сказать даже так, что мир теперь как бы для меня одного и сделан: застрелюсь я, и мира не будет, по крайней мере, для меня. Не говоря уже о том, что, может быть, весь этот мир и все эти люди - я-то сам один и есть". Людям с подобным жизнеощущением никогда не понять Толстого. Нет в отъединенной душе их живого чувствования мира, связи с жизнью оборваны. Только издалека мир отражается в душе, как в холодном зеркале. Разбилось зеркало, - и где мир? Его нет. Совершилась мировая катастрофа. Какое там еще "созидание и обновление лица земли"! Просто школьные законы физики. Вздор все это. Одним только можно предотвратить мировую катастрофу - сохранением навеки моего личного "я". И одним только можно уничтожить идущий от смерти ужас - уничтожением самой смерти.

Тенеромо вспоминает, как раннею весною он работал с Толстым в его саду. Они присели отдохнуть на межу у дороги.

"Нет, вы прислушайтесь, - сказал Лев Николаевич, - прислушайтесь к этой немолчной работе жизни, какая здесь идет во всех углах и впадинах... Мне кажется, будто я сижу и чувствую движение соков, как они тянутся тонкими струйками по мочкам и корням к стволу, ветвям и почкам. Я чувствую, как земля внизу, оттаивая, шлет свои пары кверху, и дышит, и вздыхает, как вздыхает человек после долгого, тяжелого сна. Это не метафора, не уподобление, а так оно и есть. Земля живет несомненною, живою, теплою жизнью, как и все мы, взятые от земли".

Если мы поймем, если душою почувствуем это жизнеощущение, то мы поймем также, почему Набатов способен "бодро и даже весело всегда смотреть в глаза смерти". Уж конечно, дело тут не в законе сохранения энергии и не в умственных каких-либо убеждениях. Тесно со всех сторон душа охвачена жизнью, жизнь как будто непрерывно переливается из души в мир и из мира в душу. Ушла жизнь из души, - и как будто сама душа вместе с нею растворилась в жизни мира. "И ты, - как выражается Марк Аврелий, - ты легко оторвешься от жизни, как созревший плод с дерева, благословляя ветвь, на которой висел".

Толстой рассказывает про Платона Каратаева:

"Жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла, как отдельная жизнь. Она имела смысл только, как частица целого, которое он постоянно чувствовал". Больной и слабый, Каратаев сидит в своей шинельке, прислонившись к березе. Идти он не может. И он знает, что французы сейчас его пристрелят. "В лице Каратаева, кроме выражения вчерашнего радостного умиления, светилось еще выражение тихой торжественности".

Если есть в душе жизнь, если есть в ней, в той или другой форме, живое ощущение связи с общею жизнью, то странная перемена происходит в смерти, и рассеивается окутывающий ее ужас.

В Севастополе умирает раненый поручик Козельцов.

"- Что, я умру? - спросил Козельцов у священника, когда он подошел к нему.

Священник не отвечая, прочел молитву и подал крест раненому.

Смерть не испугала Козельцова. Он взял слабыми руками крест, прижал его к губам и заплакал.

- Что, выбиты французы?

- Везде победа за нами осталась, - отвечал священник.

- Слава богу, - проговорил раненый, не чувствуя, как слезы текли по его щекам. Мысль о брате мелькнула на мгновение в его голове. - "Дай бог ему такое же счастье", - подумал он".

Однажды Конфуция спросили: "Как надо служить духам, и что такое смерть?" Мудрец ответил: "Когда не умеют служить людям, то где же уметь служить духам. Когда еще не знают, что такое жизнь, то где же знать, что такое смерть". Удивительная мысль эта близка и родна душе Толстого. Разрешения загадки смерти он все время ищет в разрешении загадки жизни.

Под влиянием смерти брата "Левин ужаснулся не столько смерти, сколько жизни, без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что он такое".

Устрашающе-властно ставит перед нами смерть загадку жизни в "Смерти Ивана Ильича".

XIII

MEMENTO VIVERE!

Иван Ильич умер. "Прошедшая история жизни Ивана Ильича, - говорит Толстой, - была самая простая и обыкновенная и самая ужасная".

В продолжение всей своей жизни он был умным, живым, приятным и приличным человеком. Всегда строго исполнял свой долг, долгом же считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми. Везде он умел устраивать себе "легкое и приятное положение"; не уставая, "приятно и прилично веселился"; строго следил за тем, чтобы у него все было, "как у других". Легко и приятно он женится на приятной девице.