Дафна

— Это тупик, — сказал он прошлой ночью, когда я пыталась все рассказать ему, — тема такая же безнадежно устаревшая, как книга Дюморье о Брэнуэлле. Она не приведет тебя никуда.

— Но это может быть полезно для моей диссертации, — возразила я.

— Откуда тебе знать, что полезно, когда ты понятия не имеешь, что в тех письмах, если вообще их найдешь?

— Я и не знаю, но пока я не сделала этого, как ты можешь быть так уверен, что там нет ничего полезного мне? — воскликнула я с внезапной яростью.

Он не ответил, но вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Однако, что бы ни говорил Пол (или о чем бы ни молчал), меня по-прежнему интересуют письма Дафны к Симингтону и его ответы на них — мне чудится здесь какая-то интрига. Что они писали в этих письмах? Как относились друг к другу? Были ли объединены общей странной страстью к давно умершему писателю, которого мало кто, кроме них, помнил, не обрекли ли себя на неудачу, погрязнув в прахе и тлене? Не влюбились ли друг в друга и в Брэнуэлла? Никто не знает, да и нет до этого дела никому, кроме библиотекаря из Лидса, рассказавшего мне, что Симингтон и сам был библиотекарем в университете и в музее прихода Бронте в Хоуорте. Ладно, извините, в этой истории полным-полно библиотекарей и библиотек (что, возможно, не слишком оригинально). Люди подчас недолюбливают библиотекарей и библиотеки, словно эти слова — синонимы скуки и застенчивости. Но разве не там хранятся все самые лучшие истории? Упрятанные от посторонних глаз на книжные полки, утерянные и забытые, ждущие, терпеливо ждущие, пока придет кто-то вроде меня и захочет воспользоваться ими.

Глава 4

Менабилли, июль 1957

Дафне всегда доставляло огромное удовольствие ее уединение в Менабилли; случилось так, что она с первого же взгляда влюбилась в этот дом за его удаленность от остального мира, явившись туда непрошеной почти тридцать лет назад, когда он был заброшен и необитаем. Деревья почти проникли в его пустующие комнаты, буйный плющ, задушив всю остальную растительность, заполз на крышу, проскользнул сквозь треснувшие оконные стекла. Теперь Менабилли был восстановлен, возвращен к жизни любовью Дафны и немалыми денежными вложениями в него. Она полагала, что так и должно быть, ведь эти деньги дала ей «Ребекка», на написание которой ее вдохновил Менабилли, более того, она ощущала, что эта история принадлежит дому в той же мере, что и ей самой. Менабилли стал надежным, безопасным местом, за исключением обваливающегося необитаемого крыла, куда не отваживался заходить никто, кроме Дафны; комнаты там были самыми мрачными в доме, темные углы не освещало электричество, но эта часть дома, казалось, издавала время от времени характерный шум — легкое потрескивание с периодичностью, которую замечала лишь одна Дафна.

Ее вполне устраивало и то, что Менабилли скрыт от посторонних глаз: дом не был виден ни со стороны дороги, ни с моря, его серые каменные стены сливались с ландшафтом и прятались в зарослях непроходимого леса. Это место больше всего походило на пустынный остров, так она описала его в письме своему кузену Питеру Ллуэлин-Дэвису, когда перебралась в Менабилли в конце 1942-го. «Я обожаю этот дом, и ты тоже его полюбишь, — писала она Питеру. — Ты должен приехать пожить здесь, и, надеюсь, летучие мыши, крысы и привидения отпугнут всех остальных посетителей».

Так все и шло: Менабилли оставался безмятежным островом, хранящим ее уединение. Совсем другим был отец Дафны, всегда окруженный большой компанией друзей и домочадцев. Тишину он мог терпеть только во время короткой, наполненной драматизмом паузы в театре, когда публика ждала его, затаив дыхание, а потом действие шло своим чередом до неизбежного финала — аплодисментов, переходящих в оглушительную овацию…

И все же последние несколько дней она нервничала в своем уединении, с нетерпением ожидая послания из внешнего мира — ответа на свое письмо мистеру Симингтону.