Дафнис и Хлоя

Дионисофан, пользуясь прекрасною погодою, велел устроить лиственные ложа для трапезы, перед самою пещерою Нимф. Он пригласил на роскошный свадебный пир всех окрестных поселян. Здесь присутствовали: Ламон и Миртала, Дриас и Напэ, отец и мать Даркона, Филетас и сыновья его, Хромис и Ликенион. Даже Лампису простили и позволили участвовать в пире. Все в этом празднике было устроено нарочно так, как водится у поселян и пастухов. Один пел жатвенную песню, другой представлял что-нибудь забавное, как это делается вокруг точил виноградных; Филетас играл на свирели, Лампис на флейте, Дафнис и Хлоя обнимались. Рядом паслись козы, как будто принимали участие в празднике. Молвить правду, это было не совсем по вкусу горожанам; но Дафнис звал то одну, то другую по имени, угощал их свежими листьями, брал за рога и целовал.

XXXIX

На этом не кончилась пастушеская жизнь Дафниса и Хлои: до конца дней посвящали они стадам большую часть времени и забот. С особенным усердием чтили Пана, Нимф и бога любви, приобрели множество козьих и овечьих стад и всегда предпочитали тонким блюдам плоды и молоко. Когда родился у них сын, пожелали они, чтобы коза была ему кормилицей, а дочери, родившейся потом, – овца. Сына назвали Филопеменом, дочь Аглеей. Так провели они долгие дни в полях, украсили пещеру Нимф, воздвигли в ней изваяния и устроили жертвенник пастушескому богу любви. Пан также не был забыт: вместо сосны, которая осеняла его некогда, воздвигли храм и назвали его храмом Пана-Воителя.

XL

Но все это случилось впоследствии. А теперь, с наступлением ночи, проводили они жениха и невесту в брачный покой, одни возглашая гимны на свирели, другие – на флейте, третьи сопровождали их с большими горящими факелами. Остановившись перед дверями дома, голосом грубым и диким, грянули песнь, более похожую на грохот Посейдонова трезубца, рассекающего землю, чем на гимн Гименея. Дафнис и Хлоя возлегли, голые, на брачное ложе, обняли друг друга, стали целоваться и провели ночь более бессонную, чем совы. Дафнис показал на деле, что понял урок Ликенион, и Хлоя теперь только постигла, что все их прежние ласки были детскими играми.

Конец

Приложение Д.С. Мережковский о символизме «Дафниса и Хлои»

Кто написал эту удивительную поэму или роман, представляющий маленький, замкнутый, ни на что другое не похожий мир – произведение, так одиноко стоящее не только в древнегреческой, но и во всемирной литературе? Из какой почвы, из какой среды, из какого быта и эпохи вырос этот редкий, даже, по-видимому, единственный, нежный до болезненности и все-таки свежий цветок поздней эллинской культуры? Или короче – когда, кем и при каких условиях написана поэма «Дафнис и Хлоя», которая начиная с XVI века приобрела популярность во всех европейских литературах и о которой, однако, нигде, ни одним словом не упоминается ни у греческих, ни у римских, ни у позднейших византийских авторов?

К сожалению, на все эти интересные вопросы история литературы не дает никакого удовлетворительного ответа. На книге стоит ничего не говорящее имя автора – Лонгус. За этим именем, – может быть, псевдонимом, – скрывается тайна, которую, вероятно, не суждено осветить никакими литературными исследованиями. Высказывают предположение, что поэма написана не ранее II века, т. е. приблизительно эпохи Марка Аврелия, и не позже IX, т. е. в те мрачные времена, когда государство уже предписывает разрушать и низвергать неподражаемые создания олимпийского многобожия. Промежуточные семь столетий – весьма и даже слишком широкое поле для всяких догадок и более или менее остроумных гипотез.

За недостатком внешних указаний мы принуждены обратиться к самому произведению, чтобы посмотреть, нет ли в нем каких-либо внутренних указаний и свидетельств, по которым можно бы судить об условиях его возникновения. Но и здесь наша надежда будет в значительной мере обманута. Поэма будто нарочно задумана так, чтобы нельзя было определить с историческою точностью время действия: пастушеский роман, в котором, несмотря на некоторые внешние фантастические подробности, много смелого натурализма, представляет совершенный и самодовлеющий круг, из которого во внешний исторический мир почти нет выходов. Автор избегает намеков на эпоху, когда происходит действие поэмы. Кажется, что он хочет сам забыть о времени, о своем времени, – быть может, об одном из тех безнадежных, душных и гнетущих времен, когда люди прежде всего ищут в поэтическом вымысле сладости и забвения. Вот почему он как будто убаюкивает нас, неуловимо и безболезненно отрешает, отрывает от вечно жестокой и оскорбительной действительности и, как волшебник, заманивает, все глубже и глубже втягивает в заколдованный круг пастушеской поэзии, сладкой и легкой, как сон.