Дагестанская сага. Книга II

Он хорошо помнит времена, когда пришлось в стране вводить карточную систему, продукты выдавались людям в ограниченных количествах, и он, Председатель Совнаркома, узнав от жены, что с прошлого месяца в доме ещё осталось сливочное масло, распорядился не выдавать его семье очередной месячный паёк, искренне полагая, что поступает, как должно.

Да, есть народ, и есть люди… Народ – это монолит, это победа, это сила. А люди… Что ж, люди все разные, слабые и сильные, порочные и честные, благородные и подленькие. И нигде, пожалуй, это не ощущается так ясно, как во власти. Именно там и проявляются все человеческие качества, которые в другое время и в другом месте, возможно, лежали бы на самом дне души.

Лично он в своей жизни увидел от людей всё, что можно было увидеть, и удивить его они уже не могли бы ничем.

Даниялов лежал на кровати и ждал, когда смерть придёт и заберёт его с собою. Заберёт куда? Неужто жизнь так и завершается в земле и дальше этого нет ничего? К нему вдруг вернулись вопросы, которыми он задавался в детстве – вопросы бессмертия души, рая и ада, Судного дня, ангелов на обоих плечах, скрупулёзно ведущих записи всех человеческих деяний…

Он думал о Боге, которому в детстве молился и который, конечно же, может быть только один.

Мысли его вновь обратились к жизни. Практически все «сотоварищи» его бросили. Хотя, правда, услышав, что он умирает, они собрались и пришли в его дом с приличествующим случаю выражением на лицах. Они стояли за дверью его комнаты и ждали позволения войти, но он им этого не позволил. Пусть остаются там, за дверями его жизни. Было время, когда он ждал их прихода и их звонков, а теперь, когда он готовится к своему последнему часу, ему не до них. Пусть себе живут, как могут, как привыкли, как это повелось во власти. Пусть продолжают приспосабливаться, и предавать, и метаться от одних к другим… Он не может осуждать их за это, ему самому порой приходилось приспосабливаться.

Теперь он далёк от всего, что связывает его с властью, и дух его свободен, невзирая на боль. Он готов встретить свою смерть, и, если ему нужно будет отчитываться где-то там за прожитую жизнь, он сделает и это.

Ночное небо смотрело в его окно немигающей чернотой, и лишь одна-единственная звёздочка тускло мерцала перед его начинающим туманиться взором, будто приглашая присоединиться к ней. Сквозь обволакивающую дрёму он чувствовал, как руки жены подоткнули его одеяло, но у него не оставалось уже сил сказать ей что-то или улыбнуться.

Вспыхнувший внезапно перед глазами яркий свет залил собою сотни заснеженных горных вершин, которые ему не раз приходилось преодолевать за свою долгую, нелёгкую жизнь, и на одной из них он увидел вдруг своего деда Хапиза. Он помнил его совсем слепым, а сейчас, к его удивлению, Хапиз смотрел на него совершенно зрячими глазами и улыбался, призывно махая рукой.

– Я иду! – крикнул во сне Абдурахман и, сделав рывок, вдруг полетел к вершине горы, и, оказавшись на ней, он взглянул вниз и увидел громадные цепи гор, таких величественных, что у него захватило дух, и море за ними, которое вообще-то было никаким не морем, а огромным озером. И он почувствовал, что сливается с этими горами, с этим чудесным озером-морем. И ему стало так легко, как никогда прежде. И вот уже боль перестала терзать его тело и отпустила его, наконец, совсем.

Глава 7

Период застоя затянулся в стране так, что люди, страстно желая хоть каких-нибудь перемен, уже и не думали скрывать своего нетерпения. Брежнев откровенно всем надоел своей монументальной неповоротливостью, невнятной шамкающей речью, бесконечными, монотонными читками по бумажке даже коротких приветствий. Некоторые из смельчаков уже вполне откровенно выражали своё стремление к переменам, а какой-то автор с фамилией, кажется, Минкин осмелел настолько, что начал текст своего фельетона словами: «Кажется, он никогда не умрёт!». И хотя имя не называлось, все прекрасно понимали, о ком идёт речь.

Вместе с генсеком одряхлела и система, и, пусть Союз по-прежнему был великой державой, что-то внутри его уже вовсю кровоточило, отмирали навсегда какие-то живые клетки, некогда создавшие этот мощный, могучий организм. А самое главное заключалось в том, что люди не хотели уже верить своей партии. Слишком много было в ней предательства, слишком велика стала пропасть между коммунистами от народа и коммунистами от власти. Одно десятилетие сменялось другим, а пресловутое светлое будущее всё никак не наступало. И теперь, если люди чего-то и ждали, то одних лишь перемен, могущих возродить их дух и создать для них, наконец, достойные условия жизни, подобные тем, в каких жил весь остальной цивилизованный мир.

Народ устал от повального дефицита, от цензуры, от уравниловки, и уже всё больше людей устремляли свои взоры на Запад. Там им чудился рай на земле, где их мозги ценились дороже, чем на родине.

Диссидентство осуждалось, приравниваясь к измене Родине, но Родина, точно упрямый, неповоротливый бык, всё никак не хотела расцветить жизнь своих детей более яркими, сочными красками.

* * *