Дагги-тиц

— Какая разница… Юрки нет, а этот гад приходит в себя. Передают, что «непосредственная угроза жизни уже миновала»…

К Инки пришла печальная догадка:

— Гвидон… Дело ведь не в Молочном. Вяльчиков просто решил… больше не жить… Он бы нашел, кого взорвать. Хотя бы начальника тюрьмы, в которой погубили Бориса…

Гвидон напружинил плечи.

— А это мысль…

— Не вздумай! — взвинтился Инки.

Гвидон невесело усмехнулся:

— Да не вздумаю, не вздумаю… На всех не хватит снарядов, хоть раскидай еще один склад…

Они сидели и молчали, наверно, с полчаса. Тихо было над Лисянкой, только журчала вода.

— Гвидон, а можно, я расскажу Полянке… про все про это? Она никому никогда не проговорится.

— Расскажи… Если и проговорится, никто не поверит. А если и поверит, как докажет?

— Она не проговорится, — повторил Инки…

Через неделю, когда ехали из Капитанской усадьбы на велосипеде, передняя шина попала на ржавый гвоздь. Гвидон, шепотом ругая белый свет, вытащил велоаптечку. Свинтили колесо, разбортовали покрышку, сели у обочины.

Гвидон, зачищая резиновую заплату, вдруг спросил:

— Ну что, рассказал Полянке про наши дела?

Инки посопел.

— Рассказал…

— И что она?

— Ничего…

— Как это «ничего»? — у Гвидона проскочила ехидная нотка.

— Ну, про снаряд ничего… Будто это пустяк… Она больше про Вяльчикова. Даже заревела тихонько. То есть заплакала… И велела, чтобы я прочитал стихи…

— Прочитал?

— Конечно… Я же помню…

— А она чего? — упрямо сказал Гвидон.

— «Чего», «чего»… Опять пустила слезу… Потом говорит: «Все равно полной смерти не бывает. Душа остается жить…» И еще говорит: «Может, его душа сейчас летает с тополиным пухом и слушает нас…»

Пух летел и теперь, от стоявших вдоль дороги тополей.

— Гвидон…

— Что? — Он смазал заплатку клеем и махал ею, чтобы подсохла.

— А может, она это… правда?

— Не знаю… — осторожно сказал Гвидон.

«И я не знаю», — вздохнул про себя Инки.

Но стало легче. По правде говоря, стало даже хорошо… Звенело лето…

Дагги-Тиц

Когда Инки подходил к дому, на душе было спокойно. И казалось, что впереди не ждут его никакие невзгоды. Но у крыльца Инки увидел Маргариту Леонтьевну, и под сердцем тут же затвердел комочек нового страха. Она стояла ссутуленная такая, с насупленным лицом, смотрела в сторону. Такое лицо появлялось у нее, когда она бывала недовольна Инки. Может, она просила его что-то сделать по дому, а он забыл?

Слегка ощетинившись навстречу, Инки сказал:

— Чё случилось-то?

— Да ничего… — сказала она мимо Инки.

"А может, у нее какие-то свои неприятности?" — с надеждой подумал Инки. Бывало, что пожилая сестра Егошина получала от своих подруг письма с горестными известиями и делалась тогда именно такой.

Чтобы поскорее избавиться от опасений, Инки спросил с ноткой сочувствия:

— Плохие новости, что ли?

Маргарита Леонтьевна нехотя глянула на него.

— Плохие, не плохие, а так… Ты иди в дом, Сергей скажет…

Инки рванул вверх по лестнице. Но у дверей заставил себя стать сдержанным.

Егошин на кухне переплетал английскую книгу про старинные самолеты, толстую и потрепанную. Он уже не первый день с ней возился. Теперь он стоял спиной к Инки, согнувшись над переплетным станком. Такая рамка из толстых брусков, с винтами и зажимами. Протягивал через корешок суровые нити. Худая спина под синей рубашкой со шлейками для погон двигала лопатками. Когда Инки вошел, Егошин не оглянулся, но спина стала неподвижной. У спины Инки и спросил:

— Что случилось-то?

Егошин выпрямился, обернулся. Глянул на Инки, потом в сторону.

— Да ничего такого… Как говорится, лётная обстановка в пределах нормы… Только вот Яся уехала…

— Куда? — сказал Инки. Спокойно сказал, равнодушно даже, но в один миг ощутил, что все вокруг становится плохо.

— Кабы знать… — выговорил Егошин и присел на край стола, словно заболели ноги. — Она ведь такая… цыганская душа. Не может на одном месте…

«И с одним человеком…» — без упрека, но жестко подумал Инки. И спросил уже без надежды:

— А надолго?

— Да кто знает… Если по правде, то мне кажется, что насовсем… Пообещала: «Когда определюсь, про все сообщу. Мы с Иннокентием решим, как быть дальше…»

«Больно я ей нужен», — подумал Инки совсем уже беспощадно. Кругом была пустота. Как на необитаемом острове.

Когда мать жила рядом, он мог днями не глядеть на нее, не подходить, уклонялся от ласк, огрызался на пустые вопросы. Когда уехала, то… вот…

Инки не удержался от слабости, сказал потерянно:

— Вроде ведь все было хорошо… Чего она…

Егошин как-то по-женски развел руками:

— Ну… вот… Я-то с некоторых пор знал уже, что не все хорошо. А у тебя свои дела, друзья-приятели, потому и не замечал…

Это была правда. И от этой правды не стало ни лучше, ни хуже, а только… как-то еще более пусто.

Инки пошел в свою конуру, привычно лег затылком на скомканную подушку. То плохое, что свалилось на него сейчас, как бы загородило мир пыльным, давно не мытым стеклом, сквозь которое все казалось мутным и серым. И даже навалившаяся тишина была серой. Как вата из старого тюфяка.