Дагги-тиц

— Хы… Отец не раз говорил: «Кончится мое терпение, тогда выбирай сам, что лучше — ремень или крепкая хворостина…»

— А что лучше? — хмыкнул Инки, в жизни не знавший ни того, ни другого.

— А я откуда знаю? — хмыкнул и Егошин. — Это же были только слова. А по правде он даже подзатыльника не дал мне ни разу… Хотя бывало, что обещал: «Кто-то из нас сейчас по загривку получит крепкого отцовского леща. И думаю, что не я, поскольку моего папы поблизости не видать…»

Все это не имело никакого значения и никак не влияло на Инкины беды. И все же он спросил с прежней капелькой интереса:

— А где сейчас твой отец?

Егошин ответил сразу и просто:

— Он разбился, когда мне был пятнадцатый год. На «Ми-восемь»… Тушили лесной пожар, ну и вот…

Инки молчал. Но кто-то внутри его будто сказал: «А ты и не знал… Не у тебя одного несчастья…»

Подошел Альмиранте, пушисто потерся об Инкину ногу, выгнул спину.

— Видишь, сочувствует, — заметил Егошин. И слегка сменил тон: — Однако надо и делами заниматься. На кухне кавардак, Маргарита ворчит. Возьми-ка, Инки (опять «Инки»!), ведро с мусором и отволоки на помойку.

Инки никогда не спорил с Егошиным. Выполнял все, о чем тот просил (хотя просил тот, по правде говоря, нечасто). Но сейчас… что-то новое, с намеком на усмешку и опасение, шевельнулось в нем, он проканючил тоном балованного домашнего ребенка:

— Ну вот! Опять я да я… Сил уже нет.

Егошин всё учуял в один миг. Возгласил с актерской ноткой:

— Кто-то из нас получит сейчас по загривку крепкого… леща.

Слово «отцовского» ускользнуло из фразы явно в последний миг. Казалось даже, что мелькнуло в воздухе.

И это была секунда выбора.

Конечно, по логике событий следовало ответить:

"Думаю, что не я. Моего папы поблизости нет…"

Инки так и ответил. То есть почти ответил… То есть собрался ответить, но… Вместо этого он потупил взор, сдвинул носки кроссовок, затеребил на карманах бриджей дурацкие хлястики и надул губы. И пробормотал, как провинившийся первоклассник (актер все-таки!):

— Я больше не буду…

— То-то же… — выдохнул Егошин. — Пошли, я открою тебе дверь, а то ведро тяжелое…

Ведро было ничуть не тяжелое, но Егошин широко распахнул перед Инки дверь на лестницу, словно тот волок несгораемый шкаф. А когда Инки шагал наружу, Егошин мягко взял его за плечи, придвинул к себе, ладони положил на его спину и затылок. Прижал Инки к рубашке грудью и лицом.

Инки замер.

То плохое, что оставалось мутным серым стеклом, никуда не исчезло. Но по этой мути вдруг побежала чистая капля, оставляя на пыльной поверхности прозрачную дорожку. И сквозь полоску промытого стекла глянула синева…

Инки не мог прижать палец к виску, поэтому капля была, видимо, настоящей. Инки знал, что она промочила рубашку Егошина. Ну и пусть… Инки сиплым шепотом спросил:

— А может быть, она… еще вернется?

— Может быть, — очень серьезно откликнулся Егошин. — Будем ждать. И знаешь что, Инки? Ждать и надеяться вдвоем гораздо легче… Ну, шагай…

Когда Инки вернулся, Егошин был в большой комнате. Он расстелил на двуспальной кровати метровый настенный календарь. Разноцветный, лаковый. Перебрасывал листы. Посреди каждого листа был большущий рисунок со старинным самолетом, а вокруг — мелкие картинки.

Оглянулся через плечо.

— Видал? Как тебе нравится?

— Круто, — сказал Инки, хотя вообще-то терпеть не мог это словечко.

— Моему знакомому, Олегу Кравцову, подарили два таких на день рожденья. Вот я и выпросил один… для тебя…

Инки посопел, что можно было понять как: «Ну, ладно, спасибо…»

Но тут же капризный «домашний ребенок» опять дурашливо шевельнулся в нем. Инки надул губы:

— Лучше бы раму у велика сварил. Обещаешь, обещаешь, а сам…

— А я сварил. Позавчера еще. Тебе лень в сарай заглянуть, посмотреть. Гоняешь на одной машине со своим Гвидоном… А я, между прочим, всегда выполняю, что обещано.

— А вот и не всегда, — возразил «ребенок». — Давным-давно еще обещал прокатить на самолете…

— Ну так в чем дело-то? Устрою хоть завтра… Я боялся, что не захочешь. Мол, опять укачаюсь…

— Ничего я не укачаюсь! Подумаешь, один раз случайно…

— Принято к исполнению…

Серое стекло несчастий казалось уже промытым и синим во многих местах. Но серой мути оставалось еще немало. В общем-то как в жизни…

Егошин перевернул еще один «самолетный» лист.

— Это не теперешний календарь, а на будущий год, — бодро (может, чересчур бодро) объяснил он. — Так что здесь все впереди… Повесишь в своей каюте, она сразу станет, как номер люкс… Да у тебя и сейчас там отлично. Даже муха на маятнике появилась, как раньше…

Инки мягко и стремительно рванулся к двери.

«Дагги-тиц»… «Дагги-тиц»… — говорил маятник, и на нем, как прошлой осенью, пристроилась темная мушка с искоркой на крошечном крыле.

Инки спиной вперед неслышно отошел к своей койке. Так же неслышно лег. Не отрывал от маятника глаз.

«Дагги-тиц…»

Инки приподнял над грудью, согнул голый локоть. Чудес, конечно же, не бывает, но… муха снялась с маятника, сделала по комнате несколько бесшумных зигзагов и села на локоть. Щекотнула его лапками. Взлетела и устроилась на маятнике снова.