ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

Звуки следуют друг за другом в строгой очередности; она вековечна, эта очередность, она почти обрядна. Неторопливые звуки рождают в душе удивительное чувство покоя; звуки мира, неспешного ежедневного труда, который своей неторопливостью и обязательностью на самом деле напоминает обряд, чье, может быть, вторичное назначение—лечить душу...

Еще сквозь сон Юля слышала, как прогоняли мимо избы стадо, звенели колокольца, мычали коровы, покрикивал пастух. Тетя Маруся вывела и свою корову, пустила ее в стадо, видно, подталкивала, напутствуя ласково:

— Ну, иди, иди уже, нечего тут, ишь, разленилась, иди...

Потом Юля услыхала и голос мужа:

— Доброе утро, Марья Ивановна!

— На рыбалку собрались?

— Ага. Вон червей каких накопали. Утро уж очень хорошее.

— Хорошее; день будет нынче ласковый, дай бог, дай...— слова тети Маруси, как обычно, перешли в неясное бормотание, с каким она и ходила по избе или по двору.

Юля открыла глаза. Шло то изумительное деревенское утро, когда каждый звук, каждая замеченная мелочь лишь добавляют к светлой и покойной радости, родившейся еще во сне и укрепившейся, стоило открыть глаза. Эта радость нарастала вместе с солнечным светом, все больше наполнившим комнату через маленькое окошко, заставленное геранью; солнце веселым блеском зажигало один за другим предметы: ножницы на подоконнике, пуговицу ее халатика, лежавшего на табуретке... Она нарастала с каждым вздохом, легким, свободным, сладким — в комнату лился воздух утра, чуть прохладный, приносящий влагу и запах близкого пруда, чистой листвы деревьев, травы, дыхание полей и леса...

Все было в порядке — на душе и в природе; и никуда не надо было спешить, что-то делать, о чем-то заботиться...

И мысли улеглись — каждая на свое место, и не было ни одной тревожной...

Приятно было ощутить босой ногой мягкий старенький половичок у кровати, приятен был даже скрип половицы, приятно было услышать тиканье маятника.

Выскочила кукушка, чтобы прокуковать шесть часов, но вместо нее, давно уже потерявшей голос, за окном громко заорал петух.

(Бог мои, как редки у нас такие утра,— может быть, одно пли два случается за всю нашу жизнь...)

Набросила халатик поверх ночной рубашки, вышла па крыльцо.

По дороге мимо двора важно шествовал к пруду отряд гусей.

Улыбнулась им, их важности и целеустремленности.

Поросенок направился было к собачьей миске, но пес выскочил из будки и — надо же защищать свое добро — тяпнул поросенка за ухо, а когда тот; кинулся, вереща, бежать, еще и куснул нахаленка за хвост.

Поросенок долго и обиженно жаловался в другом углу двора на обиду, а пес, немедленно позабыв пустячный этот эпизод, уже вилял хвостом, приветствуя Юлю.

И это вызвало улыбку.

Пруд был рядом, пошла неспешно к нему.

Половину пруда покрывала ряска: рыбаки сидели под старой ветлой, они были неподвижны, неподвижны были и поплавки. Рыбаков было трое: третий — соседский мальчишка Венька, с которым подружился Валерик.

Неслышно подошла к ним, присела, стала, как и они, смотреть на поплавки.

— Па, может, червяка сменить?

— Только что менял, хватит. Валера чуть подергал удочкой, поплавок проехал по воде.

— Вень, а ты говорил, что и карпы тут есть?

— Есть. Дядя Семен весной вот такого вытащил.

Так то ж весной.

— А что, летом нельзя, что ли?

Строй гусей подошел к пруду и стал опускаться в воду. Все трое повернули к ним головы и увидели Юлю.

— О, мама!

— Встала? — и отвернулись к своим поплавкам.

— Хорошо как сегодня! — ответила Юля.

Гуси поплыли. Они скользили по глади и были похожи на белопарусную эскадру.

— Просто чудо какое-то! — не выдержала Юля.— Да посмотрите же вы на них!

Гуси направлялись в их сторону.

— Рыбу испугают,— сказал Иван.— А ну прогони.

Валерик встал и швырнул в гусей комком земли. Всплеск встал перед флагманским гусем. Тот отвернул. Эскадра сломала плавную свою дугу.

— Недолет,—сказал Валерик и взял другой ком.

— Не надо! — остановила его Юля.— Очень красиво.

И тут на берегу появилась эта страшная старуха. Кое-как одетая, седая, растрепанная, с марлевым узелком в одной руке и палкой в другой. Старуха была чем-то взволнована.

— Надо людей позвать! — бормотала она, топчась на месте.— Надо людей позвать! Людей!..

Четверо испуганно уставились на старуху. А она, обведя всех взглядом, остановила на Юле зоркие, цепкие глаза, выделяя ее из всех,— глаза укоряющие, неожиданно трезвые. Сделала шаг к ней, схватила за кисть по-птичьи сильной, сухой и холодной рукой.

— Ты! — сказала она, забрасывая голову, чтобы видеть Юлины глаза.—Ты!

— Что, бабушка? — чувствуя, что теряет сознание, спросила Юля.

Но голова старухи запрокинулась еще больше, она бросила Юлину руку, взмахнула узелком.

— Людей,— забормотала снова.— Людей!..

— А мы что тебе — не люди? — вскочил Иван.— Вот карга!

Старуха резко повернулась и, нелепо размахивая палкой, словно отгоняя кого-то и судорожно забрасывая голову, ломаясь в поясе, ушла.

— Кто это? — чуть не закричала Юля.— Что с ней? — Жутко веяло от этой страшной всклоченной старухи, ворвавшейся в чистое, радостное утро.