ДайсМен или человек жребия

— Я пытаюсь показать вам, что есть духовная любовь, которая обогащает гораздо более самого совершенного из физических переживаний.

— И вы действительно верите в это дерьмо? — спросила она.

— Я верю, что все люди являются заблудшими, пока не наполнятся безмерной горячей любовью ко всем людям, духовной любовью, любовью Иисуса.

— Вы правда верите в это дерьмо?

— Да.

— Верните мне деньги.

Когда в тот день мы с Джейком встретились за ланчем, я почти плакал. Я так хотел помочь ему, попавшему в заложники этого безжалостного, на запредельных оборотах работающего двигателя, несущемуся по жизни и упускавшему всё, и в особенности — великую любовь, которая наполняла меня. Он цеплял вилкой здоровенные куски тушеной говядины с лимской фасолью и рассказывал мне о своем пациенте, который по ошибке совершил самоубийство. Я искал какой-то способ разрушить вроде бы неприступную стену его бронированного «я» и не находил. Ланч продолжался, и я становился все печальнее и печальнее. Я почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Я рассердился на себя за сентиментальность и стал искать какой-нибудь путь к его сердцу.

«Путь к его сердцу» — именно это выражение я обдумывал в тот день. У каждого человека и у каждой религии есть свой лексикон и стиль; под влиянием роли Иисуса Христа я обнаружил, что люблю людей, и этот опыт выражался в непривычных действиях и в непривычном языке.

— Джейк, — сказал я наконец, — тебе случается испытывать великое тепло и любовь к людям?

Он замер с вилкой у рта и секунду изумленно таращился на меня.

— Что ты имеешь в виду? — сказал он.

— Тебе случалось испытывать огромный прилив тепла и любви к какому-нибудь человеку или ко всему человечеству?

Он смотрел на меня еще мгновение, а потом сказал:

— Нет. Фрейд связывал такие чувства с пантеизмом и стадией развития двухлетних детей. Я бы сказал, что иррациональный прилив любви является регрессией[55].

— И ты никогда такого не испытывал?

— Нет. А что?

— Но что, если такие чувства… прекрасны? Что, если они окажутся лучше, желаннее, чем любое другое состояние? Будут ли они все равно оставаться нежелательными из-за своей регрессивности?

— Конечно. Кто пациент? Этот малыш Кеннон, о котором ты мне рассказывал?

— А если бы я сказал тебе, что такой прилив любви и тепла ко всем чувствую я?

Паровой экскаватор остановился.

— И в особенности — любовь к тебе, — добавил я. Джейк моргнул за стеклами очков и посмотрел, как мне показалось, испуганно (это моя собственная интерпретация выражения, какого я никогда раньше на его лице не видел).

— Я бы сказал, что ты регрессируешь, — сказал он нервно. — Ты заблокирован по какой-то линии своего развития, и, чтобы избежать ответственности и найти помощь, ты чувствуешь эту великую детскую любовь ко всем. — Он опять начал есть. — Это пройдет.

— Думаешь, я шучу насчет этого чувства, Джейк?

Он отвел взгляд, глаза его прыгали по комнате с предмета на предмет, как пойманные воробьи.

— Не могу сказать. Люк. В последнее время ты ведешь себя странно. Может, это игра, может, искренне. Возможно, тебе следует вернуться к анализу и тогда уже поговорить обо всем этом с Тимом. Мне трудно здесь о чем-либо судить, поскольку я — твой друг.

— Ладно, Джейк. Но я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя, и я не думаю, что это имеет хоть какое-нибудь отношение к объект-катексису или анальной стадии.

Он нервно моргнул, прекратив жевать.

— Естественно, это Христова любовь или, скорее, иудео-христианская, — добавил я.

Он выглядел все более и более напуганным. Я начал его побаиваться.

— Я говорю только о горячей, пылкой братской любви, Джейк, здесь не о чем беспокоиться.

Он нервно улыбнулся, бросил быстрый взгляд и спросил:

— И часто у тебя эти приступы, Люк?

— Пожалуйста, не нужно об этом беспокоиться. Лучше расскажи мне о том пациенте. Ты закончил писать о нем статью?

Вскоре Джейк, дав полный ход, вернулся на главную колею, а своего коллегу, исполненного любви Люциуса Райнхарта, успешно отправил на запасной путь отстаиваться на какой-то захолустной узловой станции, пока не выйдет случай написать о нем статью.

— Садись, сын мой, — сказал я Эрику Кеннону, когда в тот день он вошел в мой маленький зеленый кабинетик в больнице Квинсборо. Когда я позвонил, чтобы его привели, я чувствовал себя очень тепло и иисусово, и теперь, стоя за столом, я смотрел на него с любовью. Он посмотрел на меня в ответ так, будто полагал, что может заглянуть ко мне в душу, его большие черные глаза мерцали явным радостным изумлением. На нем были серые военные штаны и рваная футболка, но выглядел он безмятежно и был полон достоинства. Этакий гибкий длинноволосый Христос, который производил такое впечатление, будто каждый день делал гимнастику и трахнул каждую девчонку в округе.

Он подтащил стул к окну, как делал всегда, и беззаботно шлепнулся на него, вытянув ноги; с подошвы его левого кеда на меня безмолвно таращилась дыра.

Склонив голову, я сказал:

— Давай помолимся.

Он замер с открытым ртом посреди зевка, сцепил руки за головой и уставился на меня. Потом подтянул ноги, наклонился и опустил голову.