Дайте точку опоры

А он не спал. Лежал с открытыми глазами. Польская деревенька, девичий «скворечник» неподалеку от панских построек, в которых разместился медсанбат, дивизион, отведенный во второй эшелон… Действительно, как это все далеко! Но не истерлось, жило в памяти. Оказывается, стоило дать толчок, подстегнуть — все живуче цепко, — горечь, боль, живая, первозданная, восстанавливалась, и так же остро саднила, как тогда: за друзей-товарищей, кто падал в бою и не вставал, за Валю, за ее тавро, несмываемое, выжженное, оставленное ей той же войной…

Теперь, лежа без сна, он чувствовал: события и явления тех лет — сложные, бурные и драматичные — сейчас как бы расслоились, и в памяти вставали редкие, короткие радости, и все они теперь связывались для него с ней, Валей, приткнувшейся к его груди, успокоенной и вздрагивающей во сне. И он боится потревожить ее, высвободить свою руку, окончательно одеревеневшую и бесчувственную, точно это была не рука, а протез.

Что ей снилось? Что виделось? То же, что и ему?..

Перед глазами Алексея встал сейчас тот случай под деревушкой Барбихой… По семь раз в день ходили в атаки и контратаки и наши, и немцы. Деревушки не существовало: снаряды и бомбы разметали, сровняли ее с землей. Накануне того дня, вечером, окопы заняли армейские курсы младших лейтенантов — молодые ребята с полной выкладкой: со скатками, вещмешками, лопатами, флягами в чехлах, с брезентовыми сумками под автоматные диски, в касках. И все делали «по науке», как на тактических учениях: занимали окопы, отрывали уставные ячейки, пулеметные гнезда… Все это происходило справа и слева от батарейного наблюдательного пункта, и Фурашов приметил младшего лейтенанта, молоденького, блондинистого, сухоликого, с отросшей редкой бородкой. Он суетился в окопе, торопливо, будто вспомнив что-то, переходил с места на место, давал указания и, скорее, только мешал таким же молоденьким, необстрелянным курсантам. Все на нем было не по его юношеской стати: новенькие хромовые тупоносые сапоги с высокими в гармошку голенищами, наползающая на лоб пилотка, шерстяная гимнастерка, длинная, почти до колен, затянутая командирским ремнем с двумя портупеями, кирзовой кобурой, видно, сам он только-только на днях был произведен в офицеры и еще не привык к новой роли. Утром курсанты пошли в атаку. И Алексей видел в бинокль — пошли тоже, как на тактическом занятии, пока немцы не полоснули из дзотов… А потом налетела авиация. «Фокке-вульфы» ходили по кругу, отвесно пикировали, бомбы рвались внакладку, сотрясали землю, как в девятибалльное землетрясение. Все рушилось и, казалось, гибло. Смоляная гарь заволокла запустелое бурьянистое поле. А потом стали выносить раненых и убитых — волоком, на палатках и шинелях. Алексей тупо глядел, как их тащили мимо НП. Протащили и того младшего лейтенанта — накрыта голова, носки сапог цеплялись за сухие будылья, ноги болтались, будто были без костей…

Рядом голос, кажется Метельникова:

— Эх, командир, сколько мальчишек, сволочи, побили! Он небось еще не целовался — безусый…

Голос этот Алексей как бы улавливал издалека, слова, не задерживаясь, скользили мимо сознания, и Алексей вряд ли мог сказать, о чем он думал, — была придавленность, опустошенность, гадливость и тошнота, будто его толкнули в нереальный мир, где все перепутано — вещи, явления; да и само сознание вроде бы стерлось, как древние фрески: что-то проступает, но что — неизвестно…

А чуть позднее, в мертвом и глухом, коротком затишье (от дикой тишины сдавалось, что все, весь мир вымер), Алексей сидел в проходе полуобвалившегося, засыпанного по дну свежей землей наблюдательного пункта и неотрывно смотрел на букашку.

Букашка настойчиво пыталась вскарабкаться на отвесную стенку прохода, вползала на несколько сантиметров и скатывалась вниз, на пирамидку сыпучей земли… Тщетно!..

— Эх, командир! — снова вошло в сознание Алексея. — Человек всегда чудак. Все, что пережили, как с гуся вода… Покурил, поел — опять таков! Да разве вот бы еще — морем подышать, сына да жену Верку обнять…

«Что он? О чем он?»

— Была еще зазноба… Сюда бы ее, рядом полежать — зацеловала бы! А после — умирать…

«Что он говорит? Зацеловала бы?»

И вдруг перед глазами, будто прямо из глинистой стенки, — лицо. Женское. Рая Калье?! Обжигающая, притягивающая улыбка. Рая, Рая… С такой чудно́й фамилией. Красивее тебя не было и нет. Она сказала тогда или только послышалось? Сказала, когда всем техникумом выезжали в предвоенное лето в колхоз: «Девушку целовать надо, а не древние мифы ей рассказывать!» И убежала. Рассыпался грудной смешок… «Рая! Стой!..» Он это крикнул или нет?.. Внезапно пронзила острая, как шип, мысль: «Да ведь и тебя, как этого младшего лейтенанта, скосит осколок или пуля, и не узнаешь, не поймешь. Поцелуи, женщины… К черту! К черту все!..» И, сам не зная, как и почему, поднялся в рост, не думая ни о чем, не помня, где он, выскочил на бруствер хода сообщения, не зашагал — поплелся на чужих, ватных ногах, в вонючей гари, в нерассеявшемся дыму. Все умерло, все погрузилось для него в мертвую тишину…