Далёкая песня дождя

Стрелки неумолимо движутся к цифре «двенадцать». Остаются считаные секунды на то, чтобы покинуть эту обитель вечной печали, трусливо вырваться из ее цепких объятий, плотно захлопнуть дверь за спиной, пролететь три лестничных пролета вниз и, очутившись на открытом, без конца и края, пространстве, бежать, не разбирая дороги, бежать, куда глаза глядят, чтобы никогда сюда не возвращаться. После меня здесь не останется даже памяти. Будет только вот эта абсолютно пустая комната со старинными часами на голой стене, с этим кривоногим круглым столом, такими же косолапыми табуретами и большой хрустальной люстрой на потолке. Ах, да, вот еще этот любимый нами, вечно разложенный, диванчик и, неизвестно где добытый ею, венский стул с некогда золотыми коронами на протертой до дыр обшивке. А там у самого окна — хлипкая полочка с фотопортретом в белой рамке. Два счастливых лица на нем мне знакомы. Смогу ли я их забыть? Так же как вычеркнуть из памяти небо, море и горы за их спинами. Разве так можно — стер из воспоминаний и их уже нет, этих обуянных счастьем людей и так любимых ими когда-то лазурных высей, морских далей и острых скалистых вершин? Можно! — сам себя в этом убеждаю и верю в это с трудом.

Мне незачем избавляться от этого снимка, пусть стоит себе, пылится на полочке, ведь то, что на нем изображено, никогда не было и быть не могло. Я так решил, чтоб быть сильнее. Но старые часы продолжают свой ход, с каждым шагом сближая маленькую и большую стрелки. Тик-так, тик-так…

2

Тик-так, тик-так — тупой болью отдается в голове. «Эти часы волшебные, — как-то сказала Она, бережно поглаживая ладошкой запыленный циферблат. — Они способны поворачивать время вспять, нужно только очень захотеть». Я тогда рассмеялся, а Она даже не улыбнулась. Старинные часы с маятником достались мне в наследство от бабушки и деда, их подарила им во время офицерской службы деда на Южном Сахалине старая японка, соседка по дому. С тех пор они ни разу не остановились и исправно отбивали время каждый час днем и ночью. Достаточно было ежедневно без каких-либо усилий заводить их маленьким фигурным ключиком с узорчатой головкой.

Тик-так, тик-так… «Как только стрелки покажут двенадцать, все можно вернуть назад, надо только очень этого захотеть, — мне уже было не смешно, а Она не унималась: — Ты слышишь меня? Только очень захотеть».

Как давно это было. Ее здесь нет, и меня в этих стенах уже ничто не держит, кроме нескольких цветных воспоминаний. Моя память удивительным образом сохранила эти цвета не истлевшими, не тронутыми временем, цвета наслаждения чувствами, цвета радости и чистой любви, цвета жизни.

Совсем скоро скромный домик на окраине маленькой полесской деревеньки примет меня с моими холстами и моим неуемным вдохновением. А сейчас: тик-так, тик-так… Стрелки мягко с легким шуршанием коснулись цифры «двенадцать», сразу же сработала пружина, деловито зажужжала, как вспорхнувшая в небо пчела, и раздался первый удар.

3

— Бом!

— Раз, — произнес я вслух.

— Оранжевый?! Вы изображаете этот прекрасный розовый закат оранжевым?! Хм…

Голос за моей спиной явно принадлежал какой-то несмышленой девчушке и был молодым, звонким и чересчур уверенным, что часто бывает у задиристых «неоперившихся птенцов». Мне даже не хотелось оборачиваться на этот посторонний шум. Яркий морской закат упорно не поддавался повторению кистью, и акварельный этюд в стиле «алла прима» готовился покинуть меня в виде очередного бумажного кораблика, качающегося на лазурных волнах, обреченного размокнуть и погрузиться на дно морское.

В какие-то времена выбрался на береговой пленэр, специально, чтобы избежать таких встреч, притащился к этим скалам ни свет ни заря — и вот вам, пожалуйста, — нарвался на доморощенного критика!

— Хотите провести мастер-класс по написанию морских закатов? — я не обернулся к «критику» и процедил эти слова с нескрываемой досадой сквозь зубы.

— Мне это не дано — сразу же ответила она, — но со зрением у меня все в порядке, поэтому ясно вижу, что этот закат ярко-розовый!

«Боже, за что мне это?! — сразу же мелькнула мысль, — специально притащился на майский пленэр в Ниццу, чтобы написать что-нибудь стоящее, и до сих пор не могу настроиться на работу. И тут еще она».

Не успел я обдумать мои «боевые действия» против этой неожиданной помехи в реализации грандиозных замыслов, как дерзкая незнакомка волшебно возникла предо мною во всем своем прелестном обличии.

С таким трудом копившиеся во мне едкие слова так и не вырвались на свободу. Ей-богу, Она была прекрасна! Милое узкое лицо с чуть приподнятыми скулами, громадные глаза и полные губы, густая копна выбеленных солнцем пшеничных волос и фигура Афродиты кисти Франса Флориса. Девушка была в легком купальнике и придерживала красивой рукой на плече белое махровое полотенце. Она была не так молода, как мне показалось на слух, но и далека от бальзаковского возраста.[13]

Видно, заметив мое замешательство, Она галантно извинилась: