Далекие огни

Иван Гаврилович осторожно притронулся к перевязанной култышке, сокрушенно покачал головой.

— Что ж рука, — вздохнул Фома Гаврилович. — Нет руки — и человека нет. К чему я теперь?

— Ну, нет, Фома, ты не говори. С одной рукой, знаешь, тоже работают. Видал я…

— Какая тут работа… Разве только метелку в левую руку…

Братья замолчали. Иван Гаврилович продолжал вздыхать, поглаживал странно белую свою лысину, порываясь что-то сказать, — и не решался. Добрые глаза его становились все более беспокойными и виноватыми.

— Ну, говори, Вань, новости… Что же ты? Как твоя домашняя жизнь? — спросил Фома Гаврилович.

— Дык што… Все как полагается… У меня все благополучно, — смущенно ответил Иван.

В растворенное окно палаты ворвался ветерок, принес горький запах приютившегося где-то под больничным забором степного полынка… Лучи сентябрьского утреннего солнца пронизывали душный воздух палаты, золотили скучные обнаженно-белые стены. Протяжный гудок донесся со станции, которая была тут же рядом, тишину утра нарушили тяжелые выдохи паровоза.

— Это пятый «Е» пошел… — заметил Фома Гаврилович.

— А по-моему, пятому «Е» еще рано, — возразил Иван.

— По времени должен быть он… Идут поезда, Вань, а я вот… — скривился, как от боли, Фома Гаврилович. — Кто-то там без меня встречает поезда…

— Найдут, кого поставить… Железная дорога, она, знаешь, как часы. Действует без перестану, — сказал Иван Гаврилович и опять беспокойно задвигался на стуле…

— А я тебе новость привез, Фома, — добавил он вдруг и снова вздохнул…

— Какую, Вань? Хорошая, плохая ль — все едино теперь…

— Новость-то касается душевной жизни моей.

Фома Гаврилович с изумлением посмотрел на брата. Иван Гаврилович улыбнулся, погладил бороду.

— Скажу тебе, Фома… Только вникай…

— Ну-ну… Хорошая новость, видать…

— Хорошая, Фома. В новую веру я перешел.

Фома Гаврилович привстал на койке, поправил повязку на правом плече.

— Не пойму, о чем ты?

— Эх, Фома! Жили мы сколько годов в слепоте, ан, оказалось, есть врата, в какие можно пройти и нашему брату.

— Да ты о чем говоришь? Какие врата? — брови Фомы Гавриловича сдвинулись.

— Да о вере и говорю. Есть такая вера христова… баптисты — слыхал? Вот я к ним и перешел.

— Ты шутишь, Вань?

— Зачем? Делом христовым не шутят, Фома.

Фома Гаврилович усмехнулся.

— Та-ак… — протянул он. — Ну, вот и дожили мы с тобой, что веру стали менять. Да зачем же тебе новая вера, Вань? Что она тебе — нужду поправит?

Иван Гаврилович смущенно смотрел на брата.

— Разве вера должна нужду поправлять? — мягко возразил он, — Христос в нужде жил и правду творил. А нам почему нельзя?

— Мы итак в нужде живем. Наработаешься — жрать захочешь. А кто даст тебе хлеба кусок? Бог? А где он? — Глаза Фомы Гавриловича насмешливо блеснули. Он показал на больничные койки. Вот, погляди, сколько их, калек-то. И у каждого дети. Вот сошел бы бог твой да и поправил бы им руки-ноги-то…

— Придет — погоди! Скоро уже, — пророчески вытянул палец Иван.

— Мне-то руку зачем бог твой отнял? — недобро усмехнулся Фома Гаврилович. — Мешала она ему, что ль? Обман, все обман…

— А где не обман? От кого нам правды ожидать? Ну-ка, скажи, а? — горячился Иван Гаврилович. — Кто даст нам правильную жизнь? В прежней вере правды не было, а в нашей есть. А без правды, без утешения душе легко ли жить? — настойчиво и страстно спросил Иван Гаврилович.

— И ты это окончательно? — огорченно спросил Фома Гаврилович, глядя на брата, как на безнадежно помешанного.

— Окончательно, — твердо ответил Иван.

— Ну и дурак, хоть ты и старший, — вдруг с сердцем выругался Фома и запахнул полы халата. — Тоже, новость привез!

Иван побледнел, встал со стула, смущенно поглаживая бороду.

— Христос да простит тебе, брат Фома, — тихо сказал он.

— Так, так… А ежели тебе жандарм в морду даст, ты тоже так скажешь? — уж злобно спросил Фома Гаврилович.

— Так…

Ну, тогда ступай, — махнул рукой Фома Гаврилович, — тоже, нашел себе веру!

— Баптистам сам граф Лев Николаевич сочинитель Толстой писал, советы давал, — козырнул последним доводом брат Иван.

— На то он и граф… А ты-то куда полез? Эх ты, еловая голова! Слыхал я, жуликов среди баптистов боле, чем среди православных. Попов, говоришь, нет, а кто же ими руководствует?

— Нами руководствует праведный старец Агапит. Он последние деньги братьям и сестрам во Христе раздает.

— Тебе-то много дал?

— И мне давал…

— А сам с братии сколько берет? Эх, Иван, Иван, тошно мне тебя слушать.

— Ну и бог с тобой…

Братья посидели еще немного, избегая смотреть друг на друга. Больные с соседних коек, давно следившие за необычайным разговором, смотрели на братьев с насмешливым любопытством.

Фома Гаврилович болезненно морщился, судорожно поводил забинтованной култышкой.

— Ну что я тебе скажу? — С раздражением вновь заговорил он. Не о чем говорить нам теперь. У меня другие думки. Ты вот о Христе, а я о чертях буду говорить. Ну-ка? Когда руки нет, так о чертях легче думается.

Фома Гаврилович вызывающе заблестел глазами.

— Я за тридцать лет, по степи хаживаючи, и о боге-то стал забывать. В чем бог, скажи?

— В заповедях христовых, в евангелии, Фома…

— Нам другая евангелия нужна…