Далекие огни

Зеленицын швырнул Володе книгу телеграмм.

После этого нелюбезного приема Володя старался избегать встреч с начальником полустанка и приносил телеграммы, когда в дежурство вступал телеграфист Данила Кондрашов. Веселый, сыплющий украинскими поговорками и прибаутками, Кондрашов вносил оживление в сумрачную дежурную комнату: дробно выстукивая ключом аппарата, он одновременно рассказывал разные смешные истории о железнодорожной жизни, добродушно подшучивал над Зеленицыным, над флегматичными кондукторами товарных поездов. Все, что случалось на линии, — все служебные скандалы, семейные происшествия и драмы — передавалось Даниле телеграфистами соседних станций по телеграфу, а тот украшал их своими домыслами, высмеивал уродливое и глупое в людях. Часто можно было слышать в дежурной комнате хохот, и даже Зеленицын, взявшись за живот, корчился от злобного шипящего смеха.

Рано облысевший, но с розовым юношеским румянцем на щеках и карими, всегда смеющимися глазами, Кондрашов нравился Володе.

— А-а… Личный секретарь мастера рогатого… Как дела, парнишка? — весело встречал Володю Данила. — Садись, хлопчик. Сейчас я передам твою телеграмму.

Кондрашов стоя брался за ключ, вызывал Подгорск и начинал рассказ о том, как на соседней станции подрались пьяные телеграфисты или как станичный батюшка, отец Варсонофий, проиграл в преферанс начальнику станции сорок рублей и ставил на кон церковный сбор будущего воскресенья…

Слушая телеграфиста, Володя яснее представлял себе полусонную жизнь железнодорожных людей. Ему казалось, — Кондрашов нарочно вылавливает самое смешное и нелепое, чтобы вызвать у слушателей недовольство собой. И часто после таких рассказов он испытывал раздражение и неясную тоску.

Ему хотелось рассказать Кондрашову о своей неудаче с поступлением в гимназию, о загадочном аресте Ковригина, о словах жандарма, хотелось расспросить о многом непонятном, но его удерживали ребячья робость и опасение, — что Кондрашов и его высмеет.

Но все же телеграфист казался Володе самым близким на полустанке человеком, и он ждал случая, чтобы рассказать обо всем, что тяготило его…

Третьим обитателем полустанка был стрелочник Игнат Ломов, высокий, страдающий удушьем мужик, с несоразмерно маленькой, коротко остриженной головой, бритым, собранным в обвислые складки смугло-синеватым лицом и толстыми оттопыренными губами. Видя этого человека, Володя испытывал недоумение, тоску и даже страх. Ломов знал отца Володи и, встречая юношу, всегда считал своим долгом напомнить ему о сыновних обязанностях, о послушании и прилежании к службе. Глаза у Игната были мутные, в красных жилках, клокочущий сиплым голос словно застревал в горле. Часто мучили его припадки астмы — тогда во взгляде Игната появлялось болезненное и яростное выражение; он гулко кашлял, непрестанно отплевываясь. Глаза наливались кровью и слезились, толстые губы синели, он страшно хрипел и ругался.

Игнат был первым сквернословом на полустанке. Он точно умышленно, со спокойным злорадством рассказывал все самое гнусное о людях, изобретая всякие невероятные и грязные истории. Особенно изощренными были его рассказы о женщинах, об их хитростях и коварстве, о будто бы всегдашнем их стремлении обольщать и обманывать мужчин… Многое здесь касалось красавицы-мастерихи, и тогда в дежурной комнате полустанка дрожали стекла от хохота…

Слушая Игната, Володя чувствовал, как липкая волна грязи заливает его; ему было и жутко и любопытно…

Рассказы Игната, так же как и невинные и смешные истории Данилы Кондрашова, заменяли обитателям полустанка театральные представления. Когда проходили вечерние пассажирские поезда и осенний вечер окутывал разъезд черным пологом, Зеленицын брал трубку телефона, звонил на стрелочный пост, говорил:

— Позвать, что ли, нашего Декамерона. Пускай порассказывает.

— Ну его к черту! Надоел он со своими пакостями, — ворчал дежурный по разъезду Костя Иванов, белобрысый щеголеватый молодой человек, приезжавший дежурить в Чайкино из Подгорска. — И охота вам слушать, Тихон Ильич, эти грязные анекдоты.

— Не скажите, Иванов. В рассказах Игната есть что-то этакое, знаете, истинно возбуждающее.

— Ничего в них нет… Игнат — грязный идиот. Почитайте лучше Поль-де-Кока, — советовал Иванов. — Это, по крайней мере, культурнее.

— Ну, знаете… ваш Поль-де-Кок и в подметки не годится нашему Ломову, — замечал Зеленицын и приказывал Игнату явиться на полустанок.

Игнат передавал пост другому стрелочнику, послушно приходил, ставил у двери фонарь, шумно сморкался, распространяя по конторе едкий запах махорки и керосина, свертывал толстую цигарку и начинал рассказ о любовных похождениях станичного урядника и попадьи. Костя Иванов брезгливо морщился, но в конце концов смех начинал подергивать его губы. Данила, поеживаясь и хихикая, поблескивал веселыми глазами. Зеленицын требовал повторить особенно острые места. И только сторож полустанка, тихонький, богобоязненный старичок Трушечкин, плевался, бормоча:

— И как тебе не совестно, Игнат? Семья у тебя двенадцать душ, а ты плетешь этакое…