Далекие ветры

Сергей узнал голос Прасковьи Вагановой. Она выходила из тины, раздвигая стену озерной травы. Сергей представил, как липка болотная зелень, как ползет она по ногам от коленок разъедающей слизью. Прасковья остановилась и босыми ногами переступала на траве в нетерпеливой брезгливости.

— Обмыть надо. Подступлюсь здесь к воде, нет?

Она подняла брошенные ботинки у корзины и спустилась к вытоптанной прогалинке в траве.

— А ты что ночами около крутишься? — слышится из травы ее голос. — С работы, что ль, идешь? Мы с Натальей за кислицей ходили. Она корову побежала доить, а я к озеру свернула. Вот Миньке ир[1] нарвала. Наказывал… С шишками.

Прасковья отломила остренький нарост от ребра ира.

— Видишь, какой столбик завязался. Миньку порадую… А я ир и сама люблю.

Прасковья стала укладывать охапку в корзинку под дужку, стараясь не сдавить смородину. Долго укладывала, словно что-то ожидала или собиралась с мыслями. Концы платка ее расшмыгнулись и петлей качались перед лицом. Зелень травы потемнела. Сумрачным гребнем ир скаймил озеро, и вода в нем стекольно блестела светом еще не взошедшего месяца и осеребрила ракитник на другом берегу.

Фигурка Прасковьи показалась Сергею маленькой и затерянной в безбрежности вечера, в неуюте, а забота ее о Миньке, который, наверное, выглядывает из ворот, ждет ее, — забота и эта любовь ее — единственной ценностью и теплотой в этом мире.

Прасковья стояла в нерешительном ожидании. Свалившийся узел косы — она его не заправляла — сделал ее домашней и доступной. Явившаяся в Сергее нежность поднялась холодком и сбила дыхание.

Прасковья уловила и почувствовала это в нем. Сергею передалась настуженность в непрогретой тине ее голых ног, ополоснутых в озере, и то, как они ощущают прикосновение ночи.

Сергея изумила охапка ира с белыми язычками корней, какая-то незамутненность души Прасковьи, желание ласки и добра. Ведь нужно же одной лазить здесь у края топи, чтобы принести счастье маленькому человеку и самой порадоваться. Одна в темноте, в неуюте для того только, чтобы ей улыбнулись.

— Не боялась одна ночью тут оступиться? — спросил Сергей. — В трех шагах глубина. Плавать-то умеешь?

— Нет… — Прасковья только сейчас подумала об этом и даже удивилась.

— Посмотри, где ходила. Там еще и сейчас пузыря под ряской лопаются.

Прасковью словно ознобило, она поежилась и заторопилась, подняла корзину и медленно пошла по краю озера к дороге. Коса, потерявшая связку, как живая, сползла с головы. Прасковья одной рукой пыталась удержать ее и заправить. Сергею коса ее казалась тяжелой. Хотелось потрогать ее ладонью, но непонятная нежность сдержала его. Показались первые избы. Было жалко вечера, озера, от которого холодным цветом блестело лицо Прасковьи. Что-то случилось с ними. Им вдруг обоим не захотелось уходить. Сдерживало желание медлить, хорошо чувствовать друг друга, думать о своем желании и не стесняться его. На горе было тепло. Деревня уже стала затихать в сумерках. Прасковья оглянулась и посмотрела вниз, на озеро.

— На меня всегда страх с опозданием находит, — поеживаясь от позднего воспоминания, сказала она. — На хуторе раз ночевала. Свекор спал или не спал — не знаю. На топчане молчал. Я глаз не могу сомкнуть, лежу. Луна стояла. Слышу, кто-то шуршит у тына. Потом вижу, большая голова тын раздвигает. Я смотрю на нее, как вот на тебя. Луна, видно все. А он не боится ничего, протиснулся в лаз и вышел на середину. На земляном полу стоит, не шевелится. Волк! Лапы, не поверишь, как бадейки, и когти видно, пол-то земляной. Седой весь, в серебре, под луной хорошо видно. А глаза, как уголья под ветром. Я и не знаю, что со мной было. Взяла и сказала: «Что смотришь? Вон… под кроватью»… Он и послушался. Тронулся, подлез под мою кровать, взял мешок с салом и убежал. Не поторопился даже. Свекор тоже не спал, только лежал, как без языка. А тут всполошился: «Зачем ему сало показала?» Он злится, а я хохочу. Не удержусь, и все. Даже и сейчас не пойму, смеялась я тогда или плакала. Это от страха, наверное. Но это позже… А когда на волка смотрела — и не боялась.

Прошли через всю деревню не по дороге, а рядом с плетнями. Было совсем темно. От кофты Прасковьи шла нежная теплота. Сергею казалось, что Прасковья чувствует, как желанна она ему, как ждет прикосновения его рук, его решимости, Казалось, что ее голос и тихий смех — все было для него. Прасковья даже говорить стала с недоумением и испугом. От этого подступила сладкая слабость.

— Вот и пришли, — сказала Прасковья. — Не заметили, как скоро.

Она приостановилась у своих ворот. За оградой, под низкой крышей сеней, была наполненная холодным ожиданием темнота. Прасковья медлила в нее входить, будто знала, что она сейчас в ней исчезнет, темнота эта поглотит ее навсегда.

— Спят как… — удивилась она. — А будто все про меня знают. — Она смотрела на дверь. Говорить ей не хотелось. Прежде чем уйти, она с чем-то в себе прощалась.

А Сергей почувствовал, что он сейчас самое главное отдает кому-то. Даже не кому-то, а чему-то.