Далекий дом

— Мелкобуржуазная ты стихия, Хемет! Ведь ты будешь возить на ссыпной пункт хлеб, взятый у кулака. Так что же, ты думаешь, бандиты не нападут на тебя, не отберут хлеб, не отнимут коня? — Он помолчал, но лошадник ничего не ответил. — Я ведь почему предлагаю тебе ездить со мной? Своего коня я отдал Петухову, ему он нужней. (Петухов то и дело скакал по селам, где вспыхивали недовольства.) А наши клячи не годятся для дальних поездок…

— Это будет работа? — спросил Хемет.

Каромцев сказал:

— Ты будешь получать то, что положено всем мобилизованным лошадникам.

Когда он повернулся и направился к крыльцу, услышал за спиной:

— Так смотри… — Лошадник стоял возле телеги и держал в обеих руках вожжи. — Так смотри, завтра буду утром.

— Да, да. Приезжай, — сказал Каромцев и проследил, как тот сел в телегу, забросив ноги в плетеный короб, и конь, легко двинув ходок, побежал бодрой рысью.

Вернувшись в кабинет, он стал скручивать цигарку — и потому, что испытал некоторое волнение после разговора с лошадником, и потому, что под ложечкой начало было ныть. Аромат табака стал покруживать голову. Хлебный голод под ложечкой казался теперь обманным.

Помедлив, Каромцев позвонил в исполком и сказал, чтобы лошадника Хемета не занаряжали ни на какие другие работы, а если можно, прикрепили бы на время к нему, и чтобы в заработке тот не был обижен.

Он погасил цигарку и затих, почувствовав в себе что-то от затишья волны перед очередным всплеском ветра.

2

Они ехали, наверно, уже более часа и не обмолвились ни единым словом, если не считать названия села, которое произнес Каромцев, не получив в ответ не только словца, но и легкого кивка головы.

Каромцев кутался в шинель и подремывал. К дреме склоняли его и холодок, и вид равнодушной, как изваяние, тугой спины Хемета, и однотонное потрескивание колес по твердой дороге. Запах полыни и чобора и храпенье коня одновременно оказывали на Каромцева тормошащее действие, и он открывал глаза. Безмолвие и яркость над истощенной осенней землей порождали на душе напряженность, и он досадовал, что возчик молчит, как в рот воды набрав.

В молчании возчика чудился Каромцеву если и не вызов, то по крайней мере желание закрыться и не допустить его к своему сокровенному. И он, понимая бесспорное свое преимущество перед этим человеком, чью жизнь как-то и не поколебала ни революция, ни война внутри страны и для кого мир и все блага в нем были очерчены собственным забором, а все радости и горести сосредоточились на животине, — понимая это, он ловил себя отчего-то на ревностном, что ли, чувстве к Хемету.

Каромцев узнал в нем крестьянина, может быть, с первого взгляда, когда увидел его за окном у коновязи — спокойного, полного достоинства. И тогда, и в особенности сейчас мерещилось в лошаднике что-то такое, что есть в нем самом или во всяком случае могло быть и в нем: эта вот жажда собственного имущества, жажда независимости в маленьком своем обиталище.

«Да он похож на моего отца!» — внезапно подумал Каромцев.

Сколько — да всю жизнь, каждый день, каждый час — мечтал отец о своем клочке землицы и коне! Он был кузнец, знал к тому же столярное и слесарное ремесла, он все, бедняга, говорил: «Нам еще землицы бы, сынок!» И он, человек гордый, не ломавший шапку ни перед кем, нехитростный, тут он старался задобрить богатых мужиков. Он им плуг или топор за так сделает, серпы насечет, вином угостит. Выпивши, мужики говорили: «А что! Дать Егорию землю. Нужный нам мастеровой». Но в трезвости на этот счет были не так разговорчивы.

А он продолжал свои старания ублаготворить сильных села, все еще не теряя надежды, что если и не ему, так сыну, то есть Михаилу, достанется заветная полоска; и это из года в год выклянчивание наложило на него некий отпечаток не то чтобы подобострастия, но боязни перед невозможностью того, что он страстно хотел.

С началом войны Михаила Каромцева забрали в солдаты. После Февральской революции, вернувшись в деревню по ранению, он увидел постаревшего, почти согбенного отца — тот продолжал свое, подпаивал богатых мужиков и сам, кажется, привыкать стал к вину. Пробыл Михаил в селе недолго, но на пути в часть бежал из эшелона и черт его дернул опять вернуться в деревню. В чердачной духоте и покое он воображал картины долгого пути через всю, считай, Россию — митинги на каждой станции, речи большевиков и анархистов, эсеров, меньшевиков — воображал и приходил к мысли, что искать правду в жизни — дело не бесполезное.

Слухи о дезертирстве пошли по селу, тогда отец взял у соседа подводу и, укрыв сына в коробу под соломой, отвез на разъезд. Там братишки-моряки с эшелона приняли, укрыли в теплушке. А когда ударила революция, Михайла Каромцев вернулся на родину с отрядом мичмана Павлова гнать атамана Дутова.

Побывав в деревне у родни, он вдруг понял, что отвык от деревенского житья, привык воевать, кричать на митингах. Отец силился удержать его. При разделе барской земли отцу достался солидный клин, и лошадку он приобрел, но силы уж были не те — только часть вспахал и засеял. «Оставайся!» — просил он сына, но где там!..