Далекий дом

— Можете не беспокоиться, — спокойно ответил этот голодранец и, хлопнув по ляжке своего одра, отправился с ним за речку.

Жену его Яушев взял — готовить пищу работникам, и закуточек для нее и мальчонки нашелся в купеческом дворе. После долгих ежедневных блужданий по городочку Хемет, говорят, приходил к тем воротам, но работники не пускали его во двор. Тогда он уходил за речку, приказом опускал наземь верблюда и, притулившись у его облезлого бока, засыпал до утра, чтобы утром опять отправиться вдоль лабазов, затем обойти сенной и конный базары и завершить свои хождения у обжорных рядов за мисочкой супа из требухи.

А верблюд пропадал за речкой, в степи, и никто, конечно, его не трогал — кому нужна дохлая животина. Поговаривали, что Хемет связывал с этой животиной некоторые надежды, то есть он пытался наскрести с нее хоть фунтик шерсти и продать ее. Он, может, надеялся еще, что эта старушка разродится верблюжонком, и тот подрастет, и тогда уж он сможет счесывать с них шерсть и торговать.

Эти мысли были самые скромные из всех, что посещали его разгоряченную мечтами голову. Пример безродных отчаянных голов, кто мгновенно разбогател и чье богатство подымалось как на дрожжах, не давал ему покоя. Проходя на дню по нескольку раз мимо яушевского пассажа, он, конечно, вспоминал историю его возникновения: невидный купчишка, приехав в Маленький Город, попросил у отцов города участок земли, и те предложили ему самый захудалый, заболоченный — к нему так и не подступился ни один из домиков городочка, и он был как остров, необитаемый и мрачный, среди веселого копошения городочка вокруг, — отцы города были уверены, что не только торговый дом, а и легкую избенку там не поставить. Но Яушев поставил-таки трехэтажную каменную махину.

А гостиница Башкирова — с балконами, узорами по каменным стенам, номерами с глубокими альковами, рестораном — гостиница была, наверно, как бельмо на печальном, жадном глазу бродяжки Хемета. Башкиров и не думал никогда строить гостиницу, но однажды на ярмарке в Ирбите он пылко поспорил с купцами, утверждая, что в Маленьком Городе есть гостиница, и расписал ее точь-в-точь такою, какая стоит она сейчас. Вернувшись в городочек, он за год отгрохал шикарное сооружение.

А кем он был, тот Башкиров? Ловкач, с кустарного производства дегтя начавший восхождение на вершину, на которой пребывал теперь.

2

Нет, не мог бы Хемет сидеть в том закуточке, отданном его семейке во дворе купеческого дома, — ему необходимо было бродить, возбуждать свой мозг видениями богатства и силы, распалять его мыслями о своем ничтожестве, завистью и злостью.

В тот год грянула на городочек холера из Китая, и Яушев запретил своей челяди покидать двор, чтобы не пустить во владения заразу. Хемет таким образом лишился редких свиданий с женой и сынишкой, во время которых жена могла ему сунуть сверточек с лавашами (она, говорят, и во время холеры ухитрялась-таки бросать через забор свертки со снедью, и старым горожанам до сих пор вроде помнится ее кроткий голос из глубины двора: «Хемет, взял ли ты лаваши?»), и он все бродил по широким могильно затихшим улицам, по слободам, одежа истлела на нем, от скудной еды он отощал еще более и видом был совеем бродяжка, нищий. Ночевал он по-прежнему под боком у своего верблюда на заречной стороне.

По ночам в чуткие ноздри его ударял запах пожара — пожары часто случались в городочке, горели ночлежные и публичные дома, трижды горел дом священника Сперанского — и он поднимался, переходил речку, на ходу поспешно ополаскивая сонное лицо, и направлялся на свет зарева. Белым днем он вряд ли особо отличался от прочих зевак на пожаре, но по ночам в холерном безлюдье улиц его заприметили быстро, и вскоре по городочку поползли слухи о зловещей фигуре бродяжки-поджигателя. Да и резонно: на широкой, ярко освещенной площади стоит он так близко от огромного обжигающего зноем костра, что искры впиваются в лохмотья одежи, и лохмотья дымятся, а он только щурится от жара — пристрастному человеку могло показаться, что он смеется от злорадства.

А однажды на такой пожар приплелся за ним его одр, и тень его пересекла улицу наискось, зловещая, уродливая тень, которая уже одна могла внушить страх даже не очень трусливому обывателю — так что и благодаря одру он особенно запомнился горожанам.