Далекий дом

— Скажи, если болен. Никто больного не заставит работать. Да сейчас и нет спешки ехать куда-то.

— И хорошо, что ехать не надо, — сказал Хемет. — Мне надо три… теперь уже два дня. И чтобы вчерашний день, когда я не вышел на работу, тоже мне засчитать. Всего три дня выходит.

Каромцев тихо спросил:

— Ты в приюте был?

— Везде я был, — ответил Хемет. — Откуда мужики приехали? — спросил он.

— Из Щучьего, — ответил Каромцев.

— Издалека, — сказал Хемет, глядя в окно. — Никогда я там не бывал. — Так и не глянув на Каромцева, не попрощавшись, он вышел из кабинета.

Потом Каромцев видел в окно, как он подошел к мужикам и о чем-то спрашивал их. Они уже отвязывали коней, уже повели от коновязи, а он, не отставая, шел с ними и говорил что-то.

«Уж не в Щучье ли он собирается?» — подумал Каромцев, и ему представились запущенные леса, кишащие бандами дезертиров и кулачья, неоплодотворенные и покрытые к осени бурьянной ветошью беспризорные поля, железные дороги с вывернутыми рельсами, с глухими, почти насмерть покалеченными паровозами — край, где в это черствое время ничего не стоит сгинуть взрослому человеку, а ребенку и подавно.

«Уж лучше и, правда, связать бы мальца тогда», — подумал Каромцев.

Вздохнув, он придвинул к себе выписку из протокола собрания ответственных работников городочка.

«Тов. Копелиович отмечает, что в городе есть скрытые запасы продовольствия… предлагает сделать продовольственную облаву, для чего разбить город на пункты и в каждый пункт послать отряд для описи продовольствия… Постановили: техническую сторону продоблавы разработать и осуществить тов. Каромцеву, который представит свою работу на утверждение уездпарткома и исполкома».

— Вызовите ко мне Петухова, — крикнул Каромцев, выглянув в коридор.

7

Ночь была темная и сырая, капало с крыши сарая и дома, и рядом с листьев лопухов капало, волглый прохладный воздух больно входил в легкие, и Хемет прятал нос в воротник полушубка, чтобы не простудить горло и не кашлять. Подстелив под себя потник, он стоял на коленях, запахнув покрепче полушубок и поверх него плащ, под которым спрятано было ружье. Жажда покурить мучила его, но он боялся уйти из засады, чтобы не открыть себя.

Он очень устал за эти дни и ночи, но страх, и гнев, и горе так возбудили его, что он не мог спать, только яркими отрывками проносились в его воспаленном мозгу картины минувших дней и ночей: явственно слышался ему голос жены: «Ружье ты повесил на место?», сам он спрашивал мужиков, приехавших из Щучьего: «Вы не видали мальчонку — может, в Щучьем, может, в другом селе, где останавливались, — рыжего, очень рыжего мальчонку?», и один что-то вроде вспоминал, а он долго шел с ним в надежде, что тот все-таки вспомнит и скажет…

Глаза его не смыкались, и не туманилась голова (в ней точно горело и светило что-то яркое, неутомимое и беспощадное), и он довольно ясно видел очертания строений во дворе, и деревца, и близко от себя совсем четкий рисунок лопушиного листа.

Но вместе с тем мерещилось ему. Мерещилось, например, оживленное повизгивание собаки, ее сытые зевки, клацание зубов, когда она ловила надоедливых мух. Мерещилось потрескивание колес по сухой степной дороге, и дурман трав и цветов, и то, как Бегунец прянул в сторону, а он остановил коня и подошел к краю дороги и увидел в траве заморенное повизгивающее существо, облепленное жесткими упорными колючками. Он поднял собачонку, оторвал одну за другой от колотящегося худого тельца колючки и положил ее в телегу рядом с собой…

Мерещился конский топот в воровской ночи, глубокое дно оврага, натужное, почти человеческое постанывание кобылицы, наконец, жеребенок, перебирающий в путанице травы тонкими ножками. И как он берет на руки, словно ребенка, это почти утробное существо и кладет себе на плечи…

Под легким ветром качнулся лопушиный лист и окропил лицо Хемета влагой, и он встрепенулся. И тут же услышал ржание Бегунца, а потом какое-то поскребывание по ту, уличную сторону конюшни. И хлынул жар — к голове, к груди, и невыносимо было это боренье озноба и жара.

Он легко поднялся, откинул ногой потник из кустов, положил на него ружье, затем снял плащ, полушубок, живым свободным шагом пошел к забору и легко перемахнул через него, не произведя почти никакого шума.