Далекий дом

— Партизаны и есть, — отвечал Снежков. — Гарнизона оставить не можем. Кавалерии нет. А у кулачья сытые кони.

В дверцу постучали, просунулась голова в шлеме, облепленном снегом.

— Товарищ продкомиссар, лазутчика поймали.

И через минуту-две, подталкиваемый бойцом, ввалился мужичонка в лисьей шубе, в малахае, падающем на глаза.

— Аверкий? — удивился Каромцев.

— Батюшка родной, Михаил Егорьевич!..

— Тебя Нестеров послал? — спросил Каромцев. Нехорошее предчувствие охватило его.

— Нестерова — первого, коммунаров — всех. Голощекина сын командует, самолично лютовал. А я пехом от самых Кособродов… уж, поди, и шубу мою навздел бы бандит какой-нито, дак пусть он выкусит! — Он снял шубу и бережно отнес ее к лавке и положил. — Уж они пытают, поди, Прасковью, штыками грозят заколоть — мол, куда мужа девала…

Он дрожал тощим телом и дул себе в ладони.

— Сядь, успокойся, — сказал Каромцев. — Промерз? В шубе-то небось тепло.

— Тепло-о, — расплылся в самодовольной улыбке Аверкий.

— Шуба-то откуда у тебя?

— Зверев Ермила Игнатьич с собственного плеча, — сказал Аверкий и смутился, — как беднейшему пролетариату.

Каромцев усмехнулся:

— Ладно.

Порасспросив Аверкия, напоив кипятком, он велел бойцу проводить мужика спать. Сам он склонился писать, а через полчаса диктовал телеграфисту:

«Предгубкома Костылеву, предгубисполкома Наятскому, губпродкомиссару Потеряхину. Сибирские мятежники, соединившись с местным кулачьем, захватили села Кособроды, Рождественку, всю Погусаровскую волость. Захвачены ссыпные пункты, склады с оружием. Перебиты коммунисты, не успевшие уйти из сел. Отряду не по силам удерживать захваченные села из-за невозможности оставлять гарнизоны. Отряд на подводах, в то время как повстанцы имеют кавалерию…»

Хемету среди ночи послышалось вроде храпение коня, и он открыл глаза и, таращась во тьму, прислушался. Мужественный храп волновался над распростертыми телами возчиков. Хемет перевернулся на другой бок, но сон пропал. В огромном пространстве кондукторской витал морозный дух, перемешанный с запахом масла, табака, вонью портянок, сырой овчины.

Он поднялся, откинув тяжелый тулуп, затянул бешмет поясом и вышел наружу. Пылкая пляска метели продолжалась, в зыбком, колеблющемся свете фонаря качалось тупорылое тело паровоза. Он обогнул здание и пошел туда, где под защитой длинной стены и поставленных полукружьем саней стояли кони. Теснясь среди крупов, он пробрался к Бегунцу и потрепал его за холку, забитую снегом. Руки у него стали мерзнуть, и он просунул их глубоко под гриву и постоял так несколько минут. Потом он вспомнил, что на дне дровней, под сеном, лежит полмешка овса, и наклонился было, чтобы взять, но передумал. Еще неизвестно, попадут ли они скоро в село, кончатся запасы сена — так что пусть овес лежит впрок.

Подумав так, он понял, как далеко занесло его от тех прежних, пусть хоть и нелегких, но не чреватых опасностью забот. Сейчас он молил бога о том, чтобы поскорее все это кончилось, чтобы опять он мог ездить мирно, останавливаться в селах искать сынишку. Теперь ему хотелось, чтобы сынишка оказался подальше от этих мест, где назревают, а кое-где уже идут бои. Пусть подальше, пусть милует его бог!

Бегунец не хрустел сеном, а стоял затихнув; Хемет потрепал коня по загривку, стряхнул с него снег и медленно двинулся прочь. Но, выйдя из-за стены, он лицом к лицу столкнулся с Каромцевым.

— А-а, — сказал Каромцев. Он проверял посты и, услышав шевеление у коней, завернул к стоянке. — Не спится?

— Не спится, — ответил Хемет, отступая за стену, и Каромцев тоже зашел в укрытие. — Куда дели  т о г о  человека, комиссар? — спросил Хемет.

— Он в губернской тюрьме, — ответил Каромцев тихим, не пресекающим дальнейшие расспросы голосом. — Ты не жалей о нем, — сказал он.

— Я не жалею, — хмуро ответил Хемет.

— Вот ты спросил в тот раз: что он сделал вам плохого? А теперь можно мне спросить: что он тебе сделал?

— У меня с ним свои счеты. Вот и все.

— На его совести десятки жизней, Хемет. Вот потому-то мы ловим дезертиров, потому-то и воюем, чтобы не было ни убийств, ни разбоя.

— Я понимаю, — сказал Хемет.

Они долго молчали, вслушиваясь в шебуршание метели за стеной, вздохи лошадей, приглушенные голоса часовых. Затем Каромцев заговорил:

— Скажи мне, Хемет, ты всех возчиков наших знаешь?

— Городских всех знаю.

— Бойцов своих — каждого я знаю. Кто на что способен, про родителей их знаю, про жизнь их знаю. А из возчиков только тебя. Хотел бы я знать, как тебя, с десяток хотя бы возчиков.

— Зачем? — спросил Хемет.

— Очень хотел бы!..