Далекий дом

Так вот он мурлыкал себе под нос и работал. И тут жена подошла и сказала:

— Ты бы оставил пока колесо.

— А что? — спросил он, продолжая работать.

— Я говорю, ты бы оставил, — повысила она голос, и, так как он поднял голову, но не бросил колеса, она с горечью сказала: — Даже когда дочь твоя будет рожать, ты и тогда, верно, чинить будешь телегу.

— А что?.. — Тут он выпрямился и ошеломленно глянул на нее, и она опять с горечью сказала:

— Или будешь улыбаться, как вот теперь…

— Почему улыбаться? — проговорил он. — То есть я хочу сказать: почему не улыбаться?

— Можешь улыбаться сколько хочешь, когда найдешь этого мерзавца и отхлещешь его вожжами.

— Да-а, — сказал он, тупо глядя на колесо, которое откатилось и легло набок у забора.

Она шагнула к нему и резко тряхнула за плечо.

— Вот-что, — сказала она. — Ступай к шапочнику Заки…

— Вон что! — сказал он. — Значит, Якуб. А я и не знал. Что ж… — Он помолчал. — Только к шапочнику Заки я не пойду. И уж, конечно, не возьму за руку и не приведу к нему в дом собственную дочь.

Он двинулся к забору, поднял колесо и, вернувшись, продолжал натягивать обод. Он хмуро молчал. Жена ушла. «Что же это получается, — думал он, — что же это, он, значит, побаловался и бросил? Так выходит? Хорош будет отец, который скажет после порки: ладно, мол, снаряжайте свою дочь и ведите, коли это вам кажется не таким позорным, как если бы она родила в отцовском доме».

Он молчал, ничего не предпринимая, и страдал, но тот грядущий день, когда б он услышал писк внучонка, совсем не казался ему мрачным. И он знал, что страдать он будет, но только до того дня.

7

Было светло и тепло, бабье лето с горечью нежило сиротство сожженных недавним зноем деревьев и трав возле дощатых, сухо пахнущих заборов. Каромцев и два работника дорожной инспекции окрисполкома, да еще сынишка Каромцева увязался за отцом, шли по набережной. На днях технической комиссией был утвержден проект нового моста через Уй, и строить решили весной, потому что комиссия настояла на дополнительном исследовании реки в весенний разлив. А изыскать место для постройки моста надо было сейчас, потому что уже нынче начиналась прокладка шоссе на Магнитную, и хотелось начать его прямо от реки, от моста…

Лошадка стояла почти у тротуара, а в телеге, свесив ноги, сидел лошадник Хемет и разговаривал со своим знакомым. Тут Каромцев поотстал от спутников и подошел к нему. Они поздоровались за руку.

— Сколько лет, сколько зим, — сказал Каромцев.

— Кому как не нам стариться, — сказал Хемет, глядя на мальчонку.

Каромцев улыбнулся. Ему было приятно, что Хемет обратил внимание на его сынишку.

— Да, — сказал он, — подлаживаясь под тон. — Мы стареем, дети растут. В школу ходит, в первый класс.

— А мне, бог даст, и до внука недолго ждать, — сказал Хемет, тоже гордясь.

Каромцев сильно удивился, рассмеялся и сказал:

— Еще один курсант вырастет. Ты, серьезно говорю, отдашь мальчонку в аэроклуб — к тому времени откроется. Так что пилотом будет внук.

Хемет, светясь лицом, взволнованно взмигивая, проговорил:

— Пусть счастливым родится. Там поглядим — куда отдать.

Они помолчали, покурили.

— Как живешь? — спросил, наконец, Каромцев. — Честно — как?

— Хорошо, — просто ответил Хемет.

— Вижу, конь у тебя другой, — сказал Каромцев. — Слышь, а скоро перемены ожидаются. Кожевенные мастерские расширяем, завод будет. Фининспектор Николаев об артели лошадников помышляет. Приходи.

— Нет, — сказал Хемет. — Кабы я моложе был.

— Рано ты себя списываешь.

— Не списываю, — ответил Хемет. — Я живу… Не хуже, чем прежде. И у меня конь…

— Как назвал-то? — спросил Каромцев. — Тоже Бегунец?

— Никак не назвал, — ответил Хемет. — Конь и все. Никак не назвал. — Он с грустью и любовью смотрел на гнедого мерина.

А Каромцев глядел и а Хемета, и он казался ему то прежним, то совсем другим. Но все-таки он решил, что Хемет прежний. Все, что в нем было доброго, старательного, честного, — все осталось при нем и сосредоточилось на любви к этой неказистой лошадке. И как бы ни повернулась теперь его жизнь, он будет потихоньку стариться со своим Конем; может быть, совсем дряхлым услышит еще рассказы о себе, молодом, ловком знатоке коней, — о нем и сейчас рассказывают много легендарного.

— Что ж, — сказал Каромцев, — говорят, мир тесен. А городок и того тесней — встретимся еще. — Он протянул ему руку, и тот пожал ее молча, крепко и, отвернувшись, сел в телегу и тронул вожжи.

Каромцев не сразу двинулся хвоей дорогой, он смотрел вслед повозке. Конь шел, помахивая жидким хвостом. И Каромцеву вспомнился такой же теплый и полный светлости день бабьего лета, и лошадь у коновязи, горделиво вздернувшая голову, и седок рядом с повозкой в горделивой, спокойной позе…

Каким бы незначительным ни казалось для других его ремесло, его труд, сам он относился к нему со всей серьезностью, потому что все его действия были освящены чувством созидания, а не разрушения. И он имел гордость и чувство собственного достоинства как человек, знающий истину, что есть вечный труд и справедливость.