Далекий дом

— Ты молчи, — хмуро сказал он. — Сиди, и чтобы я не слышал от тебя ни одного слова.

Маклер Харун замолк.

Хозяйки пекли хлебы. Печное тепло выливалось из окон в тепло улицы, и запах хлеба, и ноздреватость густозвездного неба наводили на мысль о желтом каравае. А еще из дворов пахло банным угарцем и березовыми вениками.

Ему вдруг захотелось есть. Он был так неприметен в предсвадебной суете, что его забывали позвать к столу. Он приоткрыл сундучок со снедью, нащупал там каравай и отломил от него увесистый кусок. И расхохотался. Обернувшегося к нему маклера Харуна он свирепо ткнул кулаком в спину.

…Чу! — кто это едет на широком фаэтоне, безмолвный и таинственный, в воровской тишине? Это жених едет в дом своей невесты и чует ноздрями запах банного угара и березовых веников. Сын знаменитого шапочника Заки направляется к дочери знаменитого лошадника Хемета. Да сохранит его господь от злых соперников!

Тут ветер метнулся из переулка, заполошился, воздеваясь к небу и припадая к чуткой земле. На окнах колыхнулись занавески, городочек замер в тревоге. Конь всхрапнул боязливо, сбился с ноги. Чьи это зрачки, яркие и алчные, в темной чащобе ночных теней? Не башибузуки ли, не соперники ли жениха замерли перед прыжком, несущим обиду и кровь?

Эх, полна повозка картузов и шапок, картузы и шапки, и сундук с монистом и ситцем, и корзина с пирогом, с гусем, с караваем хлеба — и все это везет сын шапочника Заки! Маклер Харун, гляди в оба, стань защитником жениха.

Зловещие тени метнулись на середину мостовой, блеснули белые лезвия кинжалов. Башибузуки грабастают картузы и шапки, пирога и гуся, связали жениха, закляпили рот маклеру Харуну. Теперь башибузукам остается только бежать на быстрых конях. Ан, коней-то и нет! То есть кони, конечно, есть, но все они принадлежат лошаднику Хемету — вся орава, все табуны коней принадлежат только лошаднику Хемету. Жалкие башибузуки!..

— Боже ты мой! — почти со стоном проговорил Якуб и почувствовал себя точно в капкане.

Этот городочек охватил его всеми своими щупальцами, он не отпустит его, сделает его маклером, или лошадником, или водовозом, или тряпичником. И детей его свяжет… Он обреченно смотрел вперед — там видна была скользящая, точно вплавь, сквозь темные струи ночи хребтина коняги.

Вдруг он увидел, что из переулка вышли двое и остановились.

— Эй, — сказал тот, что стоял ближе к повозке, — кто едет? Не Якуб ли?.. — Он узнал голос старшего из братьев Батуриных. — В Челябинске открыта летно-планерная станция, слышишь, Якуб?

— Привет, Якуб! — крикнул младший брат. — Мы едем в Челябинск!..

Он не успел ничего им сказать — повозка рванулась, его сильно откачнуло назад и вбок, и последней оглядкой он успел ухватить заплечные мешки на спинах братьев Батуриных. А потом было грохотище колес, млечное скоротечное полыхание пыли, освещенной из окон, визг лошади, победоносный вопль маклера Харуна, пока, наконец, он не сообразил дернуть того за шиворот. Падая к нему, натягивая сильно вожжи, маклер Харун обернул к нему восторженное, дикое лицо и прокричал:

— Да если бы они и бревно поперек дороги положили, я и тогда бы проскочил. А теперь уж не догонят, теперь уж я в целости доставлю, но-о-о!

— Дурак! — смачно сказал Якуб, и тут в ноздри ему ударил терпкий запах банного угара и березовых веников. Они подъезжали к дому лошадника Хемета. Здесь его ждала баня.

В четкой раме ворот он увидел двор, безмолвный и безлюдный, но затаивший в каждом закоулочке намек на великолепное таинство, стыд и ожидание, любопытство и благословение, обещание покоя и блага под сенью неумирающего неба, почтившего и этот дворик честью покрыть звездным сводом, под которым совершается все зло и все добро на свете.

Они подкатили к самому крыльцу, он сошел с повозки и, не оглядываясь на сундуки в коробе, пошел вперед, машинально занося ноги на ступеньки. То ли кто-то подвел его к комнатке, то ли сам он нашел ее. У дверцы ее стоял подросток, вытянув худую шею, прямо глядя на него черными глазенками, полными восторга, торжества неуступчивости, какой-то лихой поверхностной враждебности, которая — и правда — сменилась торжеством доброжелательства, когда он сунул парнишке в руку серебряную монету и еще какую-то вещицу, которой снабдил его отец, — кажется, это была цепочка от часов.

Он увидел ее сразу, как только ступил на порожек, и все в это мгновение стало простым и приятным. А потом он увидел постель и сидящих на ней двух пацанят лет пяти или шести; и тут же появились бойкие девки, нет, не подруги ее, а родственницы или соседки, они защебетали:

— Живите вместе, как эти малютки вместе сидят!

— Чтобы вы не знали горечи жизни в одиночку!

— Пусть будет счастливым ваше потомство, пусть родятся мальчики!

И, наконец, самая, видать, бойкая сказала:

— Ложитесь вдвоем, а встаньте втроем. Пусть третий будет мальчик!

Они убежали, прыская в ладони, порочною оглядкой, уже на порожке оглянувшись на новобрачных.