Далёкий край

– Дубы-то поглядеть, – сказал Михайла. – Не знаю, врут ли, нет ли, будто бы там какой-то желудь вырастает на нем. Кабаны даже его едят и жирные становятся. Не слыхал, что это за желудь?

Михайла был грамотный. На досуге он учил ребятишек письму и счету и даже выучил грамоте одного бурятенка. Он любил называть себя учителем и желал знать про все, что есть на свете…

* * *

На Усть-Стрелке в доме у казака Андрея Коняева веселье.

– Эх, гармонь моя, гармонь, да разудала голова!

– Вот проводины!

– Эхма-а… Забайкальские казаки! Дергай шибче!

Завтра охотники уезжают на Амур. Опустеет Усть-Стрелка. Только границу останутся караулить двадцать человек.

– А чё Маркешка не идет?

– С бабой у них ссора, царапаются.

– Характерная у него!

Атаман Василий Петрович Скобельцын, усатый, темно-русый, с багрово-красным лицом, сидит под образами. Стол ломится от мясных блюд, изготовленных по-русски, по-монгольски; свинина – по-китайски, с рисом. Бабы в ярких азиатских шелках.

– Эх, подгорна улица, сорок сажен поперек! – орут парни на лавке.

Хозяин дома, молодой казак Андрей Коняев, скуластый, курносый, с блестящими от масла желтыми волосами, в ярко расшитой чесучовой рубахе, заискивающе тянется к атаману с полным стаканом:

– Желаем здоровьица!

Андрей был торговец, меняла и льстил атаману. Точно так же заискивал он и перед хороши-ми охотниками-односельчанами, напрашиваясь с ними на Амур. Коняев опасался ездить один в дальнюю дорогу. Его брали с собою неохотно и только потому, что атаман Скобельцын прика-зывал охотникам не уходить без Коняева, грозя в противном случае запретить поездки на Амур.

– Дергай шибче! – приказывает пьяный атаман.

– Завтра утром поедем. Долго гармони будет не слыхать, – говорит Михаила Бердышов.

Михайла хотя и мужик, но среди казаков как свой. Он, и отец его Карп хорошие охотники. Их знает вся Шилка. Они не виноваты в своей бедности: всю добычу их забирает начальство. Они приписаны к горным заводам, и горные чиновники обдирают заводских крестьян. Одних заставляют работать на заводах, других – охотиться и половину добычи берут себе.

– Первый коновод всем амурцам – Алешка! – говорил Михайла. – Ему дай только дорваться до тайги.

– Ну, запевай амурскую песню! – кричит атаман. – Мне, ребята, не велено людей пропускать в Азию… Я стою при границе…

– Кузьма, ты затягивай, у тебя голос! – сказал Михайла. – Дедушка Фома, ну-ка в бубен. Дай-ка мне скрипку. Жарь, ребята!

Эх, Шилка да Аргунь,
Эх, они сделали Амур!
Эх, у-ла-ла!
Эх, у-ла-ла!

тонко заголосил тощий дядя Кузьма.

Коняев слушал, улыбаясь во все широкое, красное лицо и как бы любуясь атаманом. Он был счастлив, что Скобельцын велел охотникам принять его в свою компанию.

Сегодня Коняев всех угощает, а как заедет на Амур, уговорит завернуть на ярмарку, на торгачины. «Нечего им торопиться, – полагает он, – успеют поймать соболей. Я их угощу, ссужу кое-чем, будут у меня в пути помощниками».

Эх, у-ла-ла да у-ла-ла…

хором пели казаки.

– Лихая песня! – воскликнул атаман.

Они сделали Амур…

дружно гремел хор.

– Паря, эта песня нравится мне, – рассуждал Скобельцын. – Не шибко складно, а правда: ведь Шилка и Аргунь – с них составился Амур…

Ух, у-ла-ла да у-ла-ла, они сделали Амур…

– Эта песня и орочонам нравится, они тоже ее знают. У-ла-ла – это и им понятно. И тунгусам. Ула – значит речка по-тунгусски.

– Гляди, и Маркешка идет.

– Ой, бабы! Хабариха в новое платье вырядилась!

– Гляди, гляди на нее. Ай-ай… А Маркешка-то какой нахал! Под ручку ее! Подхватывает, как городской. Уй и нахал! Дивоньки!

– Здорово, казаки! – ввалился в дверь маленький кривоногий Хабаров.

Это был знаменитый самоучка-оружейник, которого знала вся Шилка и чьи ружья слави-лись в пограничных с Забайкальем областях Китая. Маркешка делал у себя в кузнице за лето несколько ружей, а потом менял их орочонам, тунгусам и бурятам, среди которых все охотники были у Маркешки добрыми приятелями. Он делал это не столько из корысти, как из самолюбия и гордости, желая, чтобы всюду известно было его мастерство. Охотники, зная, что Маркешка меняет ружья, наперебой напрашивались ему в приятели.

Следом за Маркешкой появилась его жена Любава, полная, дебелая молодица, румяная, в ярком платке и в зеленом платье с кринолином.

– Выдь на середку, – сказал ей муж, – утри им носы.

– Давай с тобой станцуем, – сказала мужу Любава.

– Ты куда, кривоногий? – зашумели бабы, хотя все знали, что Маркешка лихо танцует.

– Погодите… Вот ваш род столько проживет на Шилке – и вы станете кривоногими. Любава, дай им форсу, чё задаются. Кадриль ли, кого ли будем танцевать?

– Ну, чего тебе сыграть: кадриль ли, польку? – спросил Михайла. Венгерского?

– На что венгерского!.. Давай забайкальский голубец! Э-эх…

И Маркешка, притопнув и разводя руками, лихо прошелся под звуки скрипки и бубна.

* * *

За редким березняком, во мгле, тусклым желтым пятном всходило солнце. Мохнатые лошаденки быстро вынесли широкие розвальни на амурский лед.