Далеко ли до Чукотки?

— На Белкино счастье — рубль! — азартно кричит Сергуня, ни на кого не глядя, и хлопает бумажкой по столу так, что мелочь подскакивает. — Врешь, я еще отыграюсь!

Болельщики уже давно разошлись, разбирают ко сну постели, помаленьку укладываются — утром чуть свет в дорогу. Возле печки присел на корточки Генка Смородин, он уже разделся — в трусах и майке. Распахнув дверцу топки, подкидывает в огонь смоляные чурки, и худые его колени, майка, лицо озаряются жаром, глаза прозрачны и по-девичьи нежны, и только косая челка блестит, как во́роно крыло.

— Ничего, не тушуйся, — уже без интереса говорит Борька и сгребает по столу карты. — Не везет в картах, в любви везет. Верно я говорю? А жучка твоя, поди, заколела совсем, соболью шапку все сторожит?

Услыхав про собаку, Сергуня вдруг замирает, лицо его сразу меняется. Он обводит всех взглядом, быстро вылезает из-за стола и, шаркая носками по полу, озабоченно спешит к дверям одеваться.

Находит и надевает свой ватник, потом вытаскивает из-за печки горячие валенки. При этом за печкою что-то звякает, и он, наклонясь и пошарив рукой, достает на свет божий жестяной круглый чайник, весь в черной копоти, с вмятинами, с дырой вместо носика.

— Ай-яй-яй! — оглядывает его со всех сторон, вынимая изнутри и сам носик.

— Да на ночь кто-то на печке оставил. На той неделе еще, — говорит Борька, вытираясь полотенцем у рукомойника. — Хороший был чайник, да богу душу отдал. Теперь из нового пьем.

Сергуня внимательно оглядывает дыру, приставляет к ней носик и любуется, отстранясь.

— Больно быстрый ты — «богу душу». Он еще нас с тобой переживет. Тут запаять — плевое дело. Кислота у меня есть, паяльник тоже, — кладет носик внутрь и быстро вставляет ноги в теплые валенки. — Только уж принесу на той неделе, раньше не выйдет. Дела есть, — он застегивает ватник, не выпуская из рук побрякивающий чайник. — Ну ладно, бывайте, — но тут взгляд его останавливается на Генке Смородине, сидящем возле раскрытой печи, и оживает, озаряется неожиданной мыслью.

— Ген, поди-ка сюда, — манит он его согнутым пальцем.

— Ну чего? — Генка неохотно выпрямляется.

— Поди-ка, поди-ка, — таинственно повторяет старик.

Тот послушно идет, шлепая по половицам босыми ногами. Ноги прямые, долгие, возле шеи худые ключицы, ну точь-в-точь как у Фирса.

— Ну чего?

— Слушай, — приподнявшись, Сергуня тянется к нему с секретом. — Ты когда с автолавкой своей в Бийск поедешь?

— Ну в пятницу, — не понимает Генка. — А что?

— Ты вот что. Ты там холодильник не можешь сообразить? «Север-6»? Я те денег дам и за доставку. А?

Генка отстраняется в удивлении:

— Ну ты даешь, — разводит над ним худыми руками, словно хочет обнять. — Мотоцикл — это еще можно. Ну, разные там промтовары. А это — нет. Не хочу даже обещать.

Сергуня огорченно моргает, согласно покачивая головой.

Генка молчит сочувственно.

— Это надо к Варакину, в заготпункт, — на всю комнату советует Борька. — Он может. Он на базе там свой человек.

— Да я знаю, — старик наспех прощается. — Ну ладно, бывайте. На той неделе ждите, — и толкает плечом обитую дверь.

Нахлобучив холодную шапку, Сергуня бежал вдоль спящей деревни под чарующим светом луны, под темным, усыпанным звездами небосводом. И в этом необъятном ночном просторе монотонно и весело гремел у Сергуни в руках металлический чайник.

Под ногами звонко, ритмично вжикал, искрился снег. Погода стояла дивная, и у обочины на сугробах, на радость Сергуне, с хрустом обламывался под валенками окрепший наст. Рядом, то вровень, то обгоняя, радостно бежала собака. Он испытывал перед ней угрызения совести и оттого покрикивал то и дело:

— Грейся, Белка! Грейся, собачка! Вперед! Вперед!

Чайник упорно гремел в тишине по деревне, как коровье ботало. Звук этот радовал, веселил старика, словно мальчишку, и почему-то вспоминалось о лете, о стаде, бредущем по лесу, о знойном звенящем дне и запахе трав.

Во двор, хлопнув калиткой, запыхавшийся Сергуня влетел вместе с собакой. И, не дойдя до крыльца, посмеиваясь, стал неуклюже кружиться с нею посредине двора в лунном свете. Белка, как вьюн, счастливо вертелась у него под ногами, вскакивала лапами на грудь и, щелкая языком, лизала в лицо.

На стук калитки, ворча, поднялась с теплой постели Лучиха. Близко склонив к окну заспанное расплывшееся лицо, поглядела во двор с досадой:

— Тьфу ты, что за нечисть, какой человек! Как земля только носит? — И, заваливаясь в постель, все охала тяжело: — И никак ведь его не ухватишь, не повернешь по-своему, прости господи…