Далеко ли до Чукотки?

Все чаще стал задувать сиверко, и легкие, но уже настоящие морозы скрепили оцепеневшую, заиндевелую землю. Свинцовое небо словно прогнулось и тяжелыми тучами цеплялось за сопки. Леса с шумом вздыхали, злой ветер гонял жестяной почерневший лист, а камыш на реке метался, гнулся и тихо звенел, ломая ледяной, стеклянный припай, который уже начинал обрамлять берега.

Черными глухими ночами звери спали тревожно. Беспокойно возились и, поднимая головы, ловили вздрагивающими ушами лесные звуки. Потом, вздыхая, опять зарывали носы в теплый мех и засыпали уже до рассвета.

Но однажды волчица проснулась от необычной тишины и настороженно поднялась. Вокруг в ольховнике разливался неузнаваемо белый, матовый свет. С молчаливого неба сыпал крупный тяжелый снег и, заглушая все звуки, мягко ложился на ветви деревьев, кустов, на тихую землю, на морду и спину волчицы. Снег холодил мокрый нос, веял свежестью, бодростью. Она осторожно ступила раз, другой, понюхала, раздувая снег носом, фыркнула и вдруг стала скакать, и прыгать, и падать в мягкую белизну, поодаль от спящих волчат, тесно прижавшихся друг к другу. Покружившись так, она остановилась, постояла, оглядываясь на волчат, и, не позвав их, побежала в другую от просеки сторону, оставляя цепочку темных следов. Там в камышах, на болоте, еще попадалась хворая, слабая птица, не вставшая на крыло, обреченная на зимовку. Затемно эта птица еще спала в полыньях, в тальнике, по кустам, и ее можно было поймать. Она металась, хлопая крыльями, но подняться высоко не могла и быстро уставала. Или вовсе дурела от страха и, летая по зарослям с оглашенными криками, ломала крылья и потом еще долго билась в зубах.

По заснеженному молодому осиннику легким бегом волчица спешила к болотистой реке. Узнавала и не узнавала знакомые места. Зорко оглядывала побелевшие кочки и заросли. Минуя старые лазы в малиннике, пугалась снежных падавших комьев, журчанья темной воды в ручье. Но все же необычный аромат зимы радовал, наливал ее свежей силой. Стальные быстрые ноги, отбрасывая пушистый снег, уводили ее все дальше и дальше от логова. И она уже не услышала, как на просеке, у полотна, выключив фары, остановилась машина.

Из кузова на мерзлую, гулкую землю один за другим стали прыгать люди в подпоясанных ватниках, в полушубках, с ружьями на плечах. Переговариваясь вполголоса, они сгрузили два большущих тугих мешка. Собравшись вокруг одного, закурили, притопывая сапогами и валенками в галошах. Белый дым потянулся у них перед лицами.

— Значит, так, — приглушенно говорил Любшин. — Тут как раз их квартал. Я давно все приметил. Начнем вон оттуда. А дальше, как я рисовал, — в клещи. — Взглянул на Зикана. Тот проверял по карманам коробки с картечью, ушанка его была лихо сдвинута набок. — Зиканов пойдет с Орловым вправо, до третьего перегона, и сразу же гони в осинник. А мы с Мишкой по краю ольховника дадим полукруг и встретимся все у ручья, — он, довольный, оглядел деловые румяные лица парней. Они независимо покуривали, притопывали, с удовольствием ощущая на спинах тяжесть ружей, дышали морозным паром и в сознании важности дела были решительны и непреклонны, как перед боем.

— Загонщики остаются, — скомандовал Любшин. — А ровно в девять — па-ашел, гони напролом, прямо на нас. А мы уж там разберемся по номерам. Ну, с богом, — и затоптал окурок.

Ему и Зиканову напарники взвалили на плечи мягкие мешки, и они, согнувшись, сторожко, серыми тенями двинулись в чащу.

Слабый снег сразу же таял у них под ногами, лесная подстилка пружинила. Шагая рядом, Любшин все учил Зикана:

— Флажки тяни ровно, на полуметре. И чтоб не повисли, не оборвались. Нынче возьмем эту нечисть.

Зиканов весело нахлобучивал шапку, шмыгал носом:

— Ясное дело, возьмем. — Нести на спине ружье и мешок было неловко, но Зикан почти не чувствовал этого, душа его сжалась, и весь он превратился в чутье, в слух и зрение.

В ольховнике они по двое двинулись в разные стороны, и из мешков за ними сквозь лес потянулась нитка с яркими красными бусами.

Волчата проснулись от хруста далеких шагов. В стороне, в самой чаще, тихо пробирались какие-то живые фигуры. По очертаниям они напоминали привычных и шумных людей, которых волчата раньше видели на насыпи. Но теперь это было что-то иное, неведомое и тревожное. И старший, самый крупный, смышленый волчонок, а следом и остальные припали к земле, затаились, как показывала мать. И долго лежали еще в тишине, когда все уже смолкло, и снег растаял под лапами. Потом, пугливо озираясь, стали в тревоге искать волчицу. Наконец, наткнувшись на знакомый след и успокоившись, затрусили по нему гуськом.