Далеко ли до Чукотки?

Снег с рассветом промок и истаял и только на кочках лежал еще белыми мягкими шапками. Утро было спокойное, лишь ветер в порывах подрагивал ветками. Следов матери стало не видно, но острый их запах был стойким, отчетливым. Этой привычной тропой семья ходила все лето по чаще и высокому осиннику и по кустам вдоль лесного ручья. Старший волчонок шел так и теперь, но вдруг он оторопело замер, пригнулся, увидел в кустах красный дрожащий лоскут. Поодаль на ветру трепались еще и еще. В страхе он метнулся назад, и вчетвером, всей сворой, они помчались между деревьев, не разбирая пути, лишь бы дальше и дальше от страшного места. Наконец они выскочили на лесную прогалину у старой гари и опять наскочили на низко висящие красные тряпки. Почуяв ловушку, в ужасе, инстинктивно бросились в сторону логова. Долго бежали на полном махе, перескакивая кусты рыжего папоротника, пугались шороха собственных ног. Наконец, измученные бегом, они наскочили на след волчицы. Быстро обнюхивая его, пробежались взад и вперед, все оглядываясь по сторонам. Но добрый, родной этот запах понемногу стал успокаивать их. Они окружили лужу, подернутую ледком. И, раздавив лед лапами, долго и жадно лакали талую воду длинными языками.

14

В это воскресное морозное утро женщины на «монтаже» поднялись очень рано. Проводили мужчин на охоту, и потянулись из труб на крышах вагончиков в хмурое небо дымки. Светлые, легкие, они то сбивались ветром, то снова тянулись вверх. Запахло печеным и жареным.

Тоня грохнула охапку смолистых поленьев у печки, распахнула чугунную дверцу и принялась разжигать огонь, встав на коленки. Одна маета была с этой кирпичной печью. Уж лучше поставить чугунную, как у всех. И места не занимает, и не бели ее каждый месяц, и разжигается быстро, и от угля накаляется докрасна. Но отец любил все добротное, настоящее. Сам привез кирпичей, сам сложил. И хотя разжигать ее было трудно и долго, тепло держалось по суткам. Высыхали валенки, ватники, рукавички. Вернулась с улицы Нелька с полными руками высохшего, пахнущего морозным ветром белья.

— А Ольга пироги с облепихой печет. Приглашала. — Скинув валенки, положила белье на койку, сообщила весело: — Генка с завхозом со станции прибыли. Кровати привезли никелированные — раз, макароны, сгущенку — два, и еще вина три ящика! Во-о будет праздник-то! — Взмахивая белыми простынями, стала свертывать их, укладывать стопкой: — Гладить сегодня не буду. В праздник — грех.

Слабый огонь в раскрытой топке от взмахов метался и угасал.

— Ты бензина плесни, вон там в бутылке, — сказала Нелька. — В том году на октябрьские к нам с рудника хор приезжал, из ДК. Ох, веселые! Все пели и пили. И на ночь остались. Мы их устроили в «красном вагончике» на матрацах. Девчат на столы, ребят прямо на пол. Во смеху-то было!..

Печь разгорелась, и Тоня прикрыла дверцу. Внутри затрещало, запело. Из-под койки она достала ящик с картошкой:

— Отец-то что сказал? Когда вернется? Я что-то прослушала.

— Да вроде к обеду. Ох, у меня прямо сердце дрожит, как вспомню про них, — Нелька вздохнула. — Съедят их там, бедненьких, на этой охоте.

— Ну, всех не съедят, — усмехнулась Тоня. — Так, может, одного, другого, — поставила на плиту кастрюлю с водой.

— Ох и бесчувственная ты стала. Это ж страх-то какой — волки! Да будь я мужчиной, я б их всех…

Тоня тихо засмеялась:

— Да брось ты. И откуда в тебе все это? — Она принялась чистить картошку. — Я так думаю, у каждого на земле свое место. Только надо знать его и ценить.

— Ничего, — усмехнулась Нелька. — Вот Зикан опять притащит шкуру в подарок. А я давеча Генке смеюсь: «Ты что ружья не купишь?»

Тоня молчала, картофельные очистки падали из-под рук.

— Ружье. Скоро уж и стрелять-то на земле некого будет… Лучше приемник включи, — сказала Тоня. — Сегодня парад в Москве.

Нелька прошла к тумбочке, покрутила «Спидолу»:

— Да у них ночь еще, спят еще добрые люди.

В комнате раздались далекие звуки эфира: писки, треск, обрывки мелодий, гортанные голоса — будто весь мир хотел втиснуться в их дощатый вагончик.

— Ты лучше «Маяк» найди.

Нелька нашла. И в теплушке, где потрескивала белая печь и разливался утренний свет, ясно зазвучало: «Параметры орбитальной космической станции близки к расчетным. Переходим к сообщениям из-за рубежа. Сегодня в Париже…»

В дверь постучали.

Нелька вздохнула:

— Никак Генка? Я уж его различаю. — И разрешила громко: — Да-да.

Гена вошел с морозца румяный, улыбающийся, с авоськой в руках.

— Здрасьте. С праздничком.

— Приветик, — Нелька хлопнула по стопке белья. — И вас так же.

Тоня мыла картошку.

Он посмотрел на нее, потоптался, не зная, что говорить.

— Садись, садись, — не глядя, сказала Тоня. — Как раз вовремя. Скоро есть будем. Продуло в дрезине-то?

Он просиял:

— Да не-ет, — и сразу уселся на табуретку у двери, снял шапку, потер холодные уши. — Это разве продуло? Вот когда к руднику выйдем, задует.

Нелька складывала белье в шкаф

— А чего это ты к нам повадился? Влюбился, что ли? Так скажи, в кого, чтоб знали.

Ох и язык был у этой Нельки! Хотел ей Генка сказать! Но не стал. Молча полез за пазуху, достал пачку писем.