Далеко ли до Чукотки?

— Ну ладно, пока. — Прижав трубку к уху плечом, Галя спустила на пол босые ноги, нашарила тапочки, пошутила: — А туда все-таки как лучше добираться, поездом или самолетом?

* * *

Из Москвы на Чукотку она летела, а как же еще! Пересекая меридианы и часовые пояса, летела к востоку, словно над голубым школьным глобусом, навстречу времени. Сперва летела она в Магадан, окруженный сопками на берегу замерзшего моря. Город удивил ее собственной «эйфелевой» башней телеантенны на взгорье, каким-то по-особенному студеным неоновым светом реклам по вечерам. Это был город без птиц, где в полярные ночи от мороза коробится асфальт, и потому центральная улица выложена бетонными плитами и, поднимаясь в гору, напоминает взлетную полосу, уходящую в небо; где есть свой ЦУМ и продаются холодильники из Рязани, духи из Парижа, клыки моржей с Уэлена и вологодские кружева, а в гостиничном ресторане, где в вестибюле при входе белый медведь, встав на дыбы, держит поднос, куда проходящие тайком суют окурки, в ресторане, где вечерами дым стоит коромыслом и люди суровых северных профессий в унтах, спецробах, кителях разливанно пьют и веселятся, вот там, при особой удаче, можно отведать, кроме чавычи и строганины по-чукотски, чудо-пищу — парной олений язык, вкус которого описать невозможно, поскольку не с чем даже сравнить. Да Гале и сравнивать не хотелось. Каждая командировка, каждое новое впечатление были для нее пока еще свежи. Казались неповторимыми, радостно вырывались из потока дней ее городской жизни. И эти два дня, прожитые ею в чужом городе, в свежеокрашенном зеленой казенной краской гостиничном номере, пропахшем недавней дезинфекцией, со скрипучей «панцирной» койкой в углу, с отбитым горшком промерзшего, еле живого цветка на подоконнике, эти два дня были тоже неповторимы, полны множества впечатлений. И хотя эти дни не брались Галей в расчет и проживались словно бы начерно, как транзитные, она силой собственных чувств, ощущений вбирала, впитывала в себя из этого мира все, что казалось ярким, значительным, что непроизвольно выхватывалось сознанием. И этот холодный, мерцающий огнями город за узким высоким окном, и этот горшок на подоконнике с продрогшим цветком, который она переставила на стол, и все это множество увиденных лиц и примет уже коснулись ее, запечатлелись помимо воли. Но главное, как внушала она себе, ждало ее теперь там, на Чукотке, на берегу океана, где ездили на собачьих упряжках и жили в яранге, крытой оленьими шкурами, среди льдов и снегов охотники Тыныквай. А может быть, главное жило еще дальше, в том времени, когда будет написан и напечатан ее материал и когда наконец она докажет всем, и прежде всего самой себе, чего она сто̀ит.

Как все-таки часто кажется нам, что главное — впереди, а то, чем мы живы сейчас, сегодня, не важно и не значительно. Оно буднично течет мимо — непримеченное, неоцененное. Но вдруг с годами это сегодняшнее оказывается большим, а может быть, самым главным, что было у нас в этой быстротекущей жизни. Тем, чего мы вовремя не оценили, не поняли, пропустили.

Галя стояла у окна, касаясь пальцами холодного стекла. Смотрела, как над городом плыли, клубились густые дымы, розовато подсвеченные снизу огнями улиц, светом домов. Полярный город обогревался в ночи, дышал, пульсировал, был полон движением фар и огней, шуршанием шин по заснеженным улицам, хлопаньем магазинных дверей, выпускающих клубы белого пара, морозным дыханием торопливых прохожих, острым скрипом снега под валенками и унтами. За каждым из сотен светящихся окон шла своя, непричастная к ней жизнь. И вспомнилась чья-то грустная строчка: «Суббота в городе чужом, ах, в городе чужом суббота…»

В коридоре слышались гулкие голоса, шаги. Стукнула дверь в соседнем номере. Галя принялась складывать в свой «командировочный» портфель полотенце, мыло, щетку. Не спеша ходила по комнате, собирая вещи. И все — в два шага, от раковины к столу, от стола к кровати, ноги в просторных, необношенных валенках непривычно жестко и бесшумно ступали по облупившимся половицам. Валенки ей привез Виктор совсем неожиданно, за час до ее отъезда в аэропорт. И Галя догадалась, что это мамина работа. По телефону. Тайком от нее. Он стоял, часто дыша, в полутемной передней с валенками в руках. На третий этаж, как всегда, перемахивая через две ступени, он резко взбежал, как взлетел, хлопая жесткими полами своей серой шинели. Внизу его ждало такси. В полутьме светлое пятно лица было недвижно, чуть поблескивали пуговицы, мелкие лейтенантские звездочки. Свежо пахнуло уличным ветром и кожей. Спросил волнуясь, сдавленно:

— Я тебя провожу?

— Зачем? Не надо. У меня только портфель. И вообще ты зря прискакал. Опять в самоволке?

Он помолчал.

— Ну, будь… Будь там молодцом. Ты же умница.

Она вздохнула устало, по-матерински: