Далеко ли до Чукотки?

Перед ним в темном проеме стояла Сима. Бледная в предутреннем свете, как восковая, гладко зачесана, в платье — будто не ночь ей.

— Ну, здравствуй, Серафима, — сказал Борис Иванович бодро. — Принимай, — и улыбнулся.

У нее и бровь не дрогнула. Тихо, без удивления посторонилась. И он шагнул через порог. За его спиной она притворила дверь и все никак не могла закрыть щеколду, не попадала в проем… Он уверенно шел в темноте сеней, вытянул руку вперед, навстречу двери. Забытые запахи кадок, дорожного инструмента, полынных веников приятно охватили его. Вот коснулся клеенчатой старой обивки, привычно нашарил ручку — все ту же чугунную, круглую, толкнул глухую дверь и по-хозяйски ступил в дом.

Едкий дух краски, олифы ударил в лицо. Борис Иванович еле устоял на досочке у порога — весь пол был выкрашен. И по пустой комнате крест-накрест тянулись узкие дощатые мостки. От двери — к столу, к печи, к кровати, дивану. Доски были свежие, совсем белые. Та-ак. Борис Иванович постоял, не зная, куда деть чемодан. Потом, не выпуская его из рук, снял плащ, повесил на гвоздь в косяке и шляпу повесил. Пригладил волосы. А Сима не появлялась, замешкалась в сенях, чем-то гремела. А не ко времени — муж ведь вернулся. И матери не было видно, и сына. Только с печки из-за занавески свешивалось пестрое одеяло. Борис Иванович кашлянул и, неловко балансируя, прошел по досочке к столу, сел на единственный табурет, тоже на что-то поставленный. Положил чемодан на колени.

Вокруг все было не так, как он помнил, как ожидал. Вокруг неуютно было и голо, как в казарме, — голые стены, голая лампа под потолком, табуреты на койке вверх ножками. Ни штор, ни рамок, ни зеркала. И этот едкий запах! Да-а. Борис Иванович расстроился.

В сенях раздались шаги, опять чужие, тяжелые. Вошла Сима с ведром, ногой прихлопнула дверь. Она была в кирзовых солдатских сапогах. В сенях он их не заметил. Зажгла электричество, простучала по доскам к печи. Пол при свете стал ярко-рыжим, и будто сильнее запахло.

— Ну, здравствуй, Серафима, — сказал еще раз Борис Иванович, оглядывая ее.

Сейчас бы ему встать, подойти. Но табурет двигать нельзя и подойти не так просто.

— Здравствуйте, Борис Иванович, — сказала она вежливым, бесцветным голосом, хлопоча у печи.

Уважение это ему понравилось. Он боялся упреков, слез, ну а радости сразу, понятно, быть не может. Стесненье, еще и обида, конечно. Надо повременить маленько, потом подарки достать. Хотя, в общем, жена могла бы быть потеплее. Не сосед ведь зашел с обхода чайком погреться. Хозяин вернулся.

— Не ждала небось, а? — усмехнулся он.

— Да где уж ждать? — Она включила электроплитку, плеснула в миску масла, поставила что-то разогревать.

Борис Иванович помолчал, не торопился с расспросами. Разглядывал ее помаленьку.

Она была, как прежде, — маленькая, незавидная, и платье будто то же. И руки мелькали так же быстро-быстро. Только голос стал глухой, словно мертвый. И поступь твердая, широкая, как у солдатки. Это ему не понравилось. Она чистила картошку, переступая по листу жести, прибитому у поддувала, и лист жестко и сухо потрескивал. А бывало, ходила неслышно, мелко, как плавала.

— Вот ведь как вы попали-то, — заговорила она спокойно, не отрываясь от дела. — С окон все посдирала, с комода, с коек. Все в стирке, все вверх ногами.

— Ничего-ничего, — ободрил он.

Он сидел с чемоданом на коленях, очень неловко, как на вокзале.

— А что, приемничек-то работает? — На голом комоде стоял знакомый ящик «Рекорда».

— А кто его знает? — она ссыпала очистки в ведро. — Мишка крутил чего-то. Любит он эту технику. Может, перекрутил, а может, работает.

Борис Иванович промолчал.

— А где же он? — и покосился на лежанку. Жесть под сапогами хрустнула. Сима вытирала плиту.

— На чердаке спит. Тут воздух дурной. Да и вообще он все лето на вышке, — голос был тихий, без выражения.

И Борис Иванович не выдержал, велел ей строго:

— Так шумни-ка его! Скажи — отец приехал.

Она прикрыла кастрюлю и вышла в сени. Через обитую дверь он услышал, как она позвала негромко:

— Миш, а Миш. Спустись-ка. Отец приехал.

Борис Иванович положил чемодан на стол, расстегнул блестящие замки и, довольный, стал ждать. Услышал, как в сенях хлопнула крышка погреба, видно, опять Серафима полезла за чем-то. А сын все не шел. Каким-то он стал? Два с лишним года прошло. Небось уже в школу пошел? Пожалуй, пошел…

Дверь приоткрылась, и, щурясь от электричества, вошел сонный мальчик в майке. Он был острижен наголо, и голова его с узким личиком в частых веснушках, с пятнышками глаз напомнила пестрое лесное яичко. Он стоял босиком у двери, не поднимая глаз… Да-а. Совсем другой стал мальчишка, вытянулся. И не понять теперь, в кого. В мать ли, в него ли? Раньше в него был.

— Ну, здравствуй, Михаил! — сказал торжественно Борис Иванович. — Здравствуй, герой! — Сейчас бы им сойтись, обняться по-мужски, но этот чертов пол…

— Здрасьте, — потупился мальчик.

— Ну, как учеба? Оценки как? В школу ходишь?

Мальчик переступил босыми ногами:

— Не-а.

— Это как так? — опешил Борис Иванович.

Мальчик сказал тихо:

— А мы на каникулах.