Далеко ли до Чукотки?

— А-а-а, — догадался Борис Иванович. — Верно, верно. Каникулы.

Дальше он не знал, о чем говорить. Пригладил волосы. А надо бы именно сейчас как-то потеплее, помягче быть. «Может, подарки отдать?» — решал он. Но подарки хотелось доставать при Симе, при матери — как-то торжественно. А та что-то не появлялась.

Борис Иванович только щелкал замком.

— На велосипеде катаешься?

— Катаюсь, — мальчик не смел поднять глаз, смотрел в угол.

— Ну а если сломается?

— Чиню. Он же старый.

В сенях опять что-то стукнуло.

— Ну а вообще как? — повертел рукой Борис Иванович. — Матери помогаешь?

И тут мальчик поднял голову, и Борис Иванович встретил неожиданно взрослый, насмешливый взгляд. И сразу сделалось как-то не по себе. Неловко стало вот так, один на один с этим незнакомым маленьким человеком. Сейчас бы встать, пройтись независимо, а тут сиди, как жук на иголке, гляди на него, придумывай говорить чего-то. И Серафима запропастилась.

Борис Иванович молчал, тишина становилась гнетущей. Вдруг зашипело, затрещало что-то на плитке, Борис Иванович сказал раздраженно:

— Ладно, иди спать. Утром поговорим.

И тот тихонько вышел, как и не было. Только в душе у Бориса Ивановича будто заноза осталась.

А на плите клокотало, шипело, сладко запахло тушеным. Сима пришла с капустой в мисочке, протопала к печке, пошебаршила там, позвякала ложкой и с полными руками, как официантка, подошла к Борису Ивановичу, да так близко, что платьем задела. Локтем отодвинула чемодан, не торопясь стала расставлять перед ним угощенье: горячее мясо с картошкой, капусту. И Борису Ивановичу стало теплей и уютней.

— Вот только выпить нечего, — огорченно вздыхала она. — Рассветет, Мишку пошлю на станцию. Магазин в восемь открывается.

— Да ладно, чего там, — он взялся за вилку и решил: вот поест и сразу отдаст подарки. Пора.

— Ну, как жилось-былось? Рассказывай. — Он ел с аппетитом, обжигаясь, дуя в тарелку: ничего себе — вкусно, не хуже прежнего приготовлено, мастерица она была глухаря или маралятину готовить.

— Это вы поездили, мир поглядели, а у нас чего нового? — Она глянула от печи на его широкую, склоненную к столу спину и отвернулась, жесть хрустнула под ногами. — Краску вон выдали, велели постройки обновить, ревизия скоро будет. Ну, осталось маленько — пол покрыла. Липнет еще, к утру должен просохнуть.

Борис Иванович жевал мясо с горячей картошкой, и капустка была — ничего, хорошо уквасилась.

— А на станции что?

Она наливала воду в чайник:

— Карпова сняли за аварию.

Он так и замер с открытым ртом.

— …Товарняк на пятый путь под обгон ставил, а там дрезина…

— Ну, и что?

— Ничего, обошлось. Сцепщик руку сломал, когда спрыгивал. — Она опять подошла, поставила колотый сахар в блюдце. — Дрезину списали, а Карпова — по собственному желанию. — Она смела крошки в ладонь. — Этот не пропадет, в Дорстрое теперь прорабом. На два дома живет. Семья на станции, а сам в вагончиках на седьмом километре — дорогу на прииск ведут. — Она усмехнулась. — Зато колесные получает. Кур под вагоном держит. Курятник устроил, яички свежие пьет по утрам.

— Та-ак, — дальше Борис Иванович слушал уже плохо, машинально ковырял вилкой. — Та-ак. А на моем месте кто же?

— Голиков, — и пошла прочь.

— Женька? — поразился Борис Иванович и тарелку в сторону. — Так он ведь шпана, сопляк. Он ведь шофером был, потом вагонщиком, буксы смазывал!

— Что ж, — пожала она плечами. — Заочные кончил. Нынче дом поставил, пятистенку.

— «Зао-очные»! — распалялся Борис Иванович. — Ишь охотник выискался. Помню, за мной все охотился. Все за браконьерство сцапать хотел. Да не вышло.

— Он и теперь заказники проверяет. Общественный контролер.

— Так, значит, он теперь мастером, — задумался Борис Иванович.

Сима поднялась на печь, стала стаскивать из-за занавески подушки и одеяла:

— Ребенок уже у него. Жену в Абакане взял. Ничего вроде, ладная.

«Та-ак, так, — думал Борис Иванович и понимал, что все у него пока выходит не так, все не так. — Карпов сгорел, значит, это козырь битый. Кто же еще остался на станции? Завгар? А на что ему завгар? Что он может?.. О-о-о! Папикян. Ревизор Папикян есть еще в запасе. Тоже туз приличный. Правда, он в Абакане, в управлении, но за делом и в Абакан махнуть можно… Ничего, он еще скажет этому Голикову «извини-подвинься»…

Сима переложила табуретки с кровати на комод, к приемнику. Достала из скрипнувшего ящика чистое белье. Принялась стелить постель. Высокую, белую. Она топталась на досочке у кровати, засовывая цветастые тугие подушки в свежие наволочки. Взбивала их и клала в головах, одну подле другой.

Борис Иванович глядел, как она готовит эту богатую постель, и сердце его смягчилось. «Ладно, все уладится», — думал он. Вот Сима низко склонилась, разглаживая простыню, и движенье это было такое знакомое, что для него вдруг сразу отодвинулись и остыли все неприятности. Захотелось быть добрым, ласковым. Он потянулся к чемодану, сейчас, сейчас он удивит ее и мать.

— А мать что? Не слезет, что ли, с печи? — нарочно громко спросил он. — Заспалась, что ли? — сдвинул миски-тарелки в сторону. — Не слышит: сын приехал?