Далеко ли до Чукотки?

Шагать широко, как он привык, здесь было нельзя. Он все натыкался на чьи-то спины или на встречных. И, глядя на этот поток, все удивлялся: сколько народу ходит без дела! И это по одной только улице. А что же по всей Москве? А сколько еще слоняется по магазинам? Ну, допустим, отбросить командированных — это все люди дела. Ну, можно еще отбросить пенсионеров — заслуженный отдых. Хотя вон та тетка с собачкой в руках вполне могла бы работать. Да хоть бы и у них, на руднике. Сидела бы на проходной, чаи гоняла — и то польза. А остальные тут что? Ходят себе вразвалочку, это в понедельник-то. В отпуске все они, что ли? Вон та гражданочка, например, или парень… этот и вот тот. Вот бы их всех, да разом, по их рабочим местам. Во пользы бы было!

Центральный телеграф он узнал сразу, еще издали. Темный такой, лобастый и с голубым глобусом, как глаз циклопа. И Вася Шульгин, довольный, пошел к переходу.

Женя перенесла с подоконника на письменный стол тяжелую пишущую машинку, сняла клеенчатый чехол. «Континенталь», мамина добрая, старая «Континенталь». Провела по клавишам пальцами. Сколько на ней писано-переписано за целую жизнь. Разных статей, материалов. И даже когда-то мама печатала диплом Казакову. Правда, это было очень давно, и Женя его не помнила. Но мама этим гордилась и потом все книжки его искала по магазинам.

Она зажгла настольную лампу, хотя был еще день. Достала бумагу. Вспомнила, что последний раз печатала поурочный план в третьей четверги. Полистала коричневую тетрадь. На первой странице было твердо написано «В. Шульгин». Чудак какой-го. Прикинула, что если по двадцати копеек за лист, то получится девять рублей. Как раз на три мотка шерсти. И заложила в каретку первую страницу — в три экземпляра.

На телеграфе было чисто, светло. Длинным рядом блестели стекла кабин. Громкий голос невидимой женщины вызывал то и дело: «Нальчик — двадцать вторая», «Тбилиси — семнадцатая». Было очень жарко. Правду сказала эта, как ее… Женя про шапку. Он снял ее, положил сверху на чемоданчик.

Ждать разговора с Лашковым еще предстояло долго. Может, час, может, два. Связь с Акташем была трудной, многоступенчатой. Сперва дадут Барнаул, потом Бийск, потом Горноалтайск, а потом уже в Акташе сонная телефонистка Люся будет долго накручивать ручку, будить дома главного инженера. Потому что Алтай на другом меридиане, там все уже спят и только в горах сам рудник гудит и работает.

«Тбилиси — восьмая кабина». Что-то очень уж часто вызывают этот Тбилиси. А в Акташе Лашков осторожно, чтоб не будить жену, поднимется на звонок и, стоя босиком в коридоре, скажет привычно тихо: «У телефона». Ему день и ночь звонят: рудник есть рудник. Но тут вдруг — Москва. И он обрадуется, услышав голос любимого Васи — молодого специалиста. А этот специалист его огорошит. И тогда Лашков будет чуть ли не плакать в трубку: «Вася, ну как же ты так?.. Как же в третьем квартале?.. Ну, хоть во втором или в мае хотя бы…» Потом попросит: «Ты вот что, срочно иди к Буракову. Он сразу поможет». А Вася вздохнет: «Вот Бураков и сказал мне, в третьем». А Люся-телефонистка будет, конечно, подслушивать, переживать. Ах уж эта Люся, с ее вздохами, взглядами. Всё прически меняет, а бегает в старой шубейке. И при встрече в столовой или на улице сразу краснеет. Смешная девчонка.

Пишущая машинка сухо трещала в комнате. Сосульки хрустальной люстры тихо позванивали под потолком. Накинув на плечи платок, Женя быстро печатала, не глядя на клавиши, не отрывая напряженного взгляда от строчек:

Зимой на Чуйской горной трассе
Восходы красные, как праздник,

Апрель березовый, сиреневый,
А лето — марьины коренья…

Она печатала, все больше волнуясь. Стихи словно озаряли ее. Быстро бежали строки. А за стеклом буфета качал фарфоровой головкой Япончик, как будто далекий алтайский ветер гулял по комнате.

В саду насквозь синицами
Пробита тишина,
Над белыми страницами

Сижу я дотемна.
Раздвинув веток лапы,
Мальчишки понайдут
И яблоки, как лампы,
Повывернут в саду.

Страница кончилась, она перестала печатать и стала читать. Потом наконец заложила новую страницу в четыре экземпляра. Один — для себя. Пожалела, что раньше не так печатала. И снова глаза в тетрадь, как в его душу:

Калиною, малиною

Зарос июньский сад.
Идут дожди недлинные,
Всего на полчаса.
А после хлещут радуги,
Как из брандспойтов, вверх…

В дверь постучали. Она опустила руки, мгновенье сидела так, не шевелясь. Аккуратный стук повторился.

— Да, да, — она встала, зажгла люстру.

Дверь приоткрылась, и заглянул сосед Мискин, пожилой такой кандидат, в темных очках: