Далеко от яблони

Марк с Линдой, последние в череде опекунов, хотели его усыновить. Вчера вечером, когда он сидел за столом на кухне и прилаживал к скейту новые колеса, они решились на разговор. Сели напротив, держась за руки, и Хоакин сразу догадался: его попросят вернуться в интернат. Такое случалось уже семнадцать раз, и он научился считывать признаки. Сейчас пойдут извинения-сожаления, слезы (только не его), а закончится все как обычно: Хоакин сложит свои немногочисленные пожитки в пакет для мусора и будет дожидаться, пока инспектор не приедет за ним и не отправит на новое место жительства. (Как-то раз социальная работница привезла ему настоящий чемодан, но в том доме, куда переехал Хоакин, во время драки двух родных детей чемодану настал конец. С тех пор Хоакин предпочитал мусорные мешки – если что, их не жалко.)

– Хоакин, – начала Линда, но он не дал ей продолжить. Линда ему нравилась, и он не хотел, чтобы в памяти остались эти ее неловкие оправдания и слабые попытки его утешить.

– Не надо, я понял, – перебил он. – Все нормально. Только скажите… это из-за той вмятины на дверце? Я бы мог все исправить. – Каким образом, Хоакин пока не представлял: работа в Центре искусств миллионных доходов не приносит, а как устранить вмятину самостоятельно, он понятия не имеет. Но, в конце концов, на то ведь есть ютьюб, так?

– Погоди, погоди, – запротестовала Линда, а Марк придвинулся на стуле ближе к Хоакину, отчего тот немного отпрянул. – Не волнуйся насчет дверцы, дорогой, мы хотим поговорить совсем не о том.

Растерянность Хоакин испытывал редко. Он прекрасно овладел умением предсказывать слова и действия окружающих, а когда предсказать не удавалось, просто провоцировал нужную реакцию. Психолог, которого он посещал по настоянию Марка и Линды, называл это защитным механизмом. Такое, подумал Хоакин, мог сказать только тот, кому «защитный механизм» в жизни ни разу не требовался.

Однако Линда говорила не по сценарию – не произносила тех строчек, которые Хоакин успел выучить наизусть.

Марк подался вперед, накрыл ладонью его предплечье, легонько сжал. Этот жест Хоакина не встревожил – он знал, что Марк никогда не причинит ему боли, и даже если попробует, Хоакин на восемь сантиметров выше и килограммов на тринадцать тяжелее опекуна, так что все кончится быстро. На самом деле у него возникло ощущение, будто Марк его чуть придерживает, создает точку опоры.

– Дружище, – произнес Марк, – твоя ма… в общем, мы с Линдой хотим поговорить с тобой кое о чем важном. Если ты не против, если у тебя нет возражений, мы хотели бы тебя усыновить.

Пока Марк говорил, Линда кивала. Глаза ее заблестели.

– Хоакин, мы очень тебя любим, – сказала она. – Ты… ты нам как родной сын, и мы хотим, чтобы так было всегда.

В ушах вдруг зашумело, загудело почти до головокружения. Опустив взгляд на колеса от скейта в руке, Хоакин сообразил, что не чувствует пальцев. Подобное он испытывал только раз, когда Марк и Линда небрежно (словно бы между делом) упомянули, что Хоакин может называть их мамой и папой. «То есть, конечно, если хочешь», – уточнила Линда, и, хотя она стояла к нему спиной, он уловил в ее голосе тень волнения. «Тебе решать, приятель», – прибавил ее муж, выглянув из-за ноутбука, стоявшего на кухонном острове. От Хоакина не укрылось, что Марк не перемещался по сайтам, а прокручивал вверх-вниз одну и ту же страницу. «Ладно», – ответил Хоакин, а за ужином по обыкновению назвал Линду Линдой и притворился, будто не заметил, как разочарованно вытянулись их лица.

Он никогда и никого не называл мамой и папой, обходился именами или, в более строгих домах, обращался к опекунам «мистер и миссис такие-то». Для него не существовало бабушек с дедушками, дядей с тетями или кузенов – форм, которыми иногда пользовались другие дети.

Правда заключалась в том, что Хоакин хотел называть Линду и Марка мамой и папой. Хотел так сильно, что невысказанные слова царапали горло. Казалось бы, что сложного? Произнеси, сделай этих людей счастливыми, стань наконец подростком, у которого есть родители, есть семья.

Однако это было непросто. Хоакин откуда-то знал – так же, как знал прочие истины, – что стоит ему вымолвить эти два слова, и они его полностью перекроят. Как только они сорвутся с его уст, ему придется повторять их всю оставшуюся жизнь, а он усвоил жестокий урок: люди сильно меняются и часто говорят одно, а делают другое. Хоакин не думал, что Марк и Линда так с ним поступят, но проверять желания не имел. На уроке математики во втором классе он набрался смелости и назвал мамой учительницу – просто чтобы попробовать, как это слово ощущается на языке, как звучит на слух, – но одноклассники восприняли его попытку с такой резкой неприязнью, что даже теперь, годы спустя, унижение все еще жгло ему душу.