Далеко от яблони

Хоакин не понял, что это означает, но уточнять не стал. Порой Марку на ум приходили странные, замысловатые вещи.

– Кажется, кто-то в школе плохо отозвался о ее семье, вот она и отлупила обидчика.

Вечером, сидя в комнате, Хоакин пожалел о своих словах. Не о том, что говорил про Грейс, а о советах сестрам насчет правильной постановки кулака. Теперь Марк и Линда могут счесть его агрессивным, а то и задуматься, с какой стати он вообще умеет размахивать кулаками.

На самом деле Хоакину еще не приходилось драться. Но в десятилетнем возрасте он жил в семье – помимо него, там были две сводные сестры, тоже приемные, и старшая родная дочь, – где мама работала помощницей директора фирмы в Лонг-Бич, а отец занимался боксом на любительском уровне. Хоакин поначалу опасался возможных последствий жизни рядом с боксером, однако приемный папа на поверку оказался очень добродушным человеком. Он даже показывал, как нужно отрабатывать удары на груше, что висела в гараже, слишком захламленном для того, чтобы держать там машину.

«Смотри, вот так, – однажды сказал он Хоакину, аккуратно подогнув его большой палец и превратив детскую ручку в безупречный твердый кулак. – Теперь бей по груше. Бей со всей силы».

Хоакин ударил. Сильно. Он понял, что отцу просто доставляет удовольствие возиться с мальчишкой (девочки определенно не желали по чему-то там молотить в пыльном гараже). Дом тоже был прекрасный, один из лучших среди всех, где довелось побывать Хоакину, но потом какой-то социальный инспектор рассчитал, что на квадратный метр жилья приходится слишком много детей, и, поскольку Хоакина взяли позже остальных, сработало правило: кто последним пришел, тот выбывает первым. После этого он и попал к Бьюкененам.

За свои семнадцать лет Хоакин усвоил многое. Постоянные переезды из семьи в семью научили его приспосабливаться к обстановке, менять цвет кожи, подобно хамелеону, чтобы сливаться с окружением. Он верил, что, если говорить правильные фразы и совершать правильные поступки, никто не заподозрит в нем приемыша. Все – соседи, учителя и ученики в школе, доставщик бакалейных товаров – будут думать, что для родителей он обычный биологический ребенок, кровь от крови, дитя, которое нельзя отдать, заменить или выставить за дверь.

В той семье его научили боксировать. В другой, где отец был шеф-кондитером модного ресторана в Лос-Анджелесе, он узнал, как печь хлеб и восхитительное печенье с шоколадной крошкой. Третья мама обучила его каллиграфии, а один из старших сводных братьев разбирался в раннем панке и частенько протягивал ему диски со словами: «Держи. Такого ты точно еще не слышал». Внимание было Хоакину приятно, в отличие от музыки. Она его раздражала.

Он ничего не имел против адаптации. Перескакиваешь с одного камешка на другой, по пути овладеваешь профессиональными секретами, поднимаешь свой уровень – прокачиваешь навыки перед финальным боем. Хоакин подмечал, молятся ли в этой семье перед едой, стелют ли на колени салфетки, кладут ли на стол локти, а потом старательно все копировал.

Зато когда окружающие считали, что он чего-то не знает, Хоакин по-настоящему расстраивался. Он до сих пор помнит ту опекуншу, немолодую женщину, от которой стойко и приторно-сладко пахло розами, будто кто-то растер в порошок розовые лепестки и обсыпал ими ее одежду. Как только Хоакин переступил порог ее дома, она присела перед ним на корточки, улыбнулась пожелтелыми зубами и спросила: «Солнышко, ты ведь знаешь, что такое чай со льдом?»

Он сразу понял: она спросила об этом, потому что он похож на мексиканца. Узнал Хоакин и эту нарочито медленную речь – на случай, если он не владеет английским (можно подумать, если растягивать слова, тебя сразу поймут!), и скрытое за вопросом убеждение, что он незнаком с такой обыденной вещью, как чертов чай со льдом. Когда Хоакин кивнул и сказал «да», женщина чуть ли не обиделась, как если бы рассчитывала первой водрузить флаг на горе Хоакин, а ее опередили. С того дня он возненавидел чай со льдом.

За ужином Марк и Линда постоянно переглядывались. Хоакин крутил головой, словно на теннисном матче. Наконец он не выдержал.

– Что? – спросил он, накалывая на вилку кусочек брокколи. (В этой семье Хоакин приучился есть овощи трижды в день; к шпинату и брокколи он относился нормально, а вот брюссельскую капусту на дух не переносил, даже жаренную на сливочном масле.)

– Что «что»? – отозвался Марк. Собственно, так он отвечал всегда.

– Вы все время переглядываетесь. – Хоакин показал на обоих вилкой. – Значит, что-то не так.

Марк и Линда снова посмотрели друг на друга.

– Вот опять!

Линда улыбнулась.

– Мы лишь собирались побеседовать с тобой о том, про что говорили месяц назад.

Хоакин отложил в сторону вилку и расправил салфетку. (Салфетка – на коленях.)

– А, – сказал он.

Марк прочистил горло, и Хоакин сразу понял, что тот волнуется. Характерных признаков было много, но этот – самый явный.