Далеко от Москвы

Я не унималась и начала ее корить: «Если б ты хотела, то уехала бы с институтом в тыл, где нет бомбардировок и безопасно. И сейчас еще не поздно, можно сказаться больной или еще что-нибудь придумать». Как она на меня рассердилась, красавица наша! «Замолчи! — кричит.— Мне стыдно за тебя, ты учишь меня малодушию. Алеша на фронте, а я, по-твоему, должна спасать свою шкуру?» И поколебавшись, сказала мне: «Объявили приказ, я расписалась и завтра утром тоже отправляюсь на фронт. Честно скажу тебе: я сама добилась этого через райком». Вот тогда я уж окончательно ее поняла и благословила...

Алексей, миленький мой, хочется многое рассказать тебе. Хочется радостное что-нибудь передать, но где его займешь сейчас — радостное и веселое?.. Может быть, то, что я тебе написала про Зину, я уже рассказывала? Извини, я про себя все снова и снова переживаю. Она просила тебе передать, чтобы ты думал о ней, тогда ей будет лучше и легче. И она всегда будет думать о тебе, всегда! Она сказала: передай ему, что я верю — время нашей любви впереди...»

Беридзе взволновало письмо. Прижав к лицу измятые листки, он шептал сквозь стиснутые зубы:

— Родные наши... За все муки... за слезы ваши и обиды... получат они сполна.

Он долго лежал, думая о Зине и Алексее, об их любви, полной солнечного света, представшей вдруг перед ним здесь, среди ночи и снега. От мысли о Зине, которую видел на фотографии, он обратился к мысли о Тане и почувствовал, как поднялась в нем гордость за девушку, тоже как и Зина, нашедшую в себе большую силу и мужество. Он встал, чтобы сказать об этом Алексею, но тот крепко спал, свесив руку, — усталость, наконец, сковала его. Беридзе поднял руку Алексея, откинул ему волосы с лица, поправил сползшую телогрейку и несколько минут молча смотрел на спящего товарища.

Глава восьмая О ритме жизни

Проснувшись по-стариковски рано, Кузьма Кузьмич Тополев наблюдает за тем, как вокруг него пробуждается жизнь. Где-то пропел петух. В доме за стеной звонко лепечет четырехлетний ребенок, осиротевший внук хозяйки, недавно вывезенный из далекой, многострадальной Украины. В городе загудели заводские гудки, голоса их постепенно сливаются в один мощный звук, сотрясающий стекла. Изукрашенные инеем квадраты окон светлеют. Из густосиних они постепенно становятся фиолетовыми, потом голубыми, наконец, розовыми. В утренней полутьме все ясней и отчетливей вырисовываются знакомые предметы в комнате.

Новорожденный день всегда хорош: если солнце — кругом все сияет, если дождь — по-особому свежо и чисто. Если лето — пахнет цветами, медом, сеном, молоком; если зима — мороз весело щиплет щеки и нос. Здорового человека неизменно радует ясное пробуждение природы на заре дня.

Кузьма Кузьмич всегда любил эти сладостные минуты раннего утра. Они нравились ему еще и тем, что непохожи были на остальное время суток с его многолюдьем, суматохой, заботами и треволнениями. В эти минуты ни о чем не хотелось думать, ничто не беспокоило, и он каждый день с чувством, похожим на удивление, совершал переход из такого безмятежного состояния в шумные часы труда.

Когда-то Кузьма Кузьмич, по примеру своего племянника Володи и втайне от него, делал по утрам гимнастику, «чтобы тело и душа были молоды». Приглядевшись к Володиным упражнениям, он довольно ловко повторял их: приседал и поднимался, делал руками то резкие, то плавные движения, грузно «бежал» на месте и боксировал с невидимым противником, кряхтя от взмахов собственных рук. Ощущая, как в жилах разливается разгоряченная кровь, Кузьма Кузьмич шагал по комнате и бормотал излюбленные Володей стихи: «Иду красивый, двадцатидвухлетний».

Сейчас он уже не занимается гимнастикой — кажется, с той поры, как расстался с Володей. Племянник, окончив военную академию, поехал служить на западную границу, а он — совсем теперь одинокий — очутился на Дальнем Востоке. И с тех пор что-то надломилось в нем, Тополеве. Должно быть, племянник был для него тем возбудителем энергии, какой необходим человеку, вступившему в безрадостную пору старости. Володя уехал, а вместо него рядом оказался Грубский, страшное своим самодовольством существо, черствое, с метафизическим складом ума.

Сегодня Кузьма Кузьмич равнодушен ко всему. Утро на дворе отменное, но старику не хочется заглянуть в окно, чтобы убедиться в этом. Комнатная тишина и бездействие уже претят ему, от домашнего покоя на душе оскомина. Насытился он и сладостью безмятежных утренних минут. Ему нужна теперь работа с ее шумом, гамом, с такими беспокойными людьми, как Алексей Ковшов, Беридзе, Батманов. А он все благодушествует в домашнем тепле и лечится порошками.