Её тело излучало обжигающий жар, и кожа на моих ладонях вот-вот готова была пойти пузырями.
«Брось меня. Ты сгоришь».
«Нет».
«Ты сгоришь, и я останусь одна».
«Нет. Я тебя одну не оставлю».
«Брось, пока не поздно!»
«Поздно. Я уже люблю тебя. Я не могу без тебя».
Держа её на руках, я брёл и брёл сквозь беспросветную муть, и липкий, густой, как молоко, иномейский ночной туман сменялся свирепой иннурийской вьюгой.
«Тогда я замёрзну здесь, на ледяной Иннуру. Вот кончится жар, накопленный там, на родине…»
«Я не дам тебе замёрзнуть. Я буду греть тебя своим дыханием денно и нощно».
Там, во сне, мглу уже разгоняло сияние её глаз.
«Хороший ты какой, Антоша. Ты прав. Мы выберемся. Ну как же может быть иначе, если я тоже смертельно люблю тебя?»
Вейла…
Нудный писк электронного будильника бесцеремонно разорвал зыбкую вязь сновидения. Вздохнув, я сосчитал до трёх и разлепил глаза.
Родителей, как обычно, дома уже не было. Отец работает с 7.15, и перед этим ещё завозит маму на службу – их контора находится у чёрта на куличках, там от метро чуть не километр приходится брести…
– Ленка, Лен!
Шум воды в ванной. Понятно… Прежде чем открыть глаза, моя сестричка ныряет под душ. Не иначе в роду у нас всё-таки были русалки.
«Микма» бодро зажужжала, чуть пощипывая щёки. Энергично натирая физиономию электробритвой, я выдвинул пошире ящик стола и осторожно раскрыл кожаный блокнот. Теперь фотографий было две. На одной девчонка-малолетка, на другой взрослая девушка. Только глаза остались прежними…
– Ленка, вылезай уже! Сколько можно баландаться? Я опаздываю!
Шум воды стих.
– Заходи, Тоша, – против обыкновения Ленка безропотно покинула ванную, кое-как прикрыв прелести махровым полотенцем.
Тугие струи душа окончательно согнали утреннюю сонливость. Шипя под нос какую-то прилипучую мелодию, я энергично растирал себя жёсткой мочалкой из полиэтиленовой стружки – у отца на заводе токари-универсалы вовсю калымили, нарабатывая из полиэтиленовых труб тонны таких вот мочалок.