Далекое имя твое...

«Господи, за какую провинность? Где я должен отмолить этот тяжкий грех? И можно ли его отмолить?»

Совесть его находила любую щелочку, чтобы уколоть себя, как ни изматывался днем. Он даже стал оправдывать конвоиров, которые вечно подгоняли и без того измочаленных доходяг.

— Что на них обижаться? Любой из них все равно может быть чище, пока не совершил убийства. Обижаться на них — то же, что и на любую овчарку за свирепость. Ее научили быть свирепой. Мы тоже с тобой овчарки: нас тоже натравили… Тебе не кажется?

— Береги мозги. Это у тебя от голода, — заметил Шандор, когда Имре поделился своими размышлениями. — Чем нас кормят? Ужас! Я не представлял, что можно такое жрать…

Он с подозрением посмотрел на Имре, как на больного, и вдруг неожиданно рассвирепел:

— Не смей раздражать меня своими глупостями! Беата не позволила бы мне разговаривать с тобой.

Пелена слетела с глаз Имре. Он вдруг увидел глубокий карьер, заваленный снегом, копошащихся, как жуки, оборванцев в полосатой одежде, согнутых над тачками, выбирающих глыбы камня, дробящих его, перевозящих с места на место по упругим доскам. И двое из них столкнулись в этой неразберихе, пытаются что-то доказать друг другу, а к ним спешит охранник с рвущейся впереди собакой. Он уже раскрыл пасть, из которой сейчас извергнется жуткий мат, а глаза охранника выкатятся от праведного гнева: «Как посмели остановиться!..»

В это короткое мгновение и Шандор предстал в своем реальном обличье: кожа да кости, почти прозрачный в обвисшей полосатой одежде с обмотанными тряпкой руками. Какое-то рванье на голове, накинутое специально от солнечного удара.

А на улице — мокрый снег. Все живое он превращает в призраки, кроме бдительно следящих за всем солдат с автоматами.

Имре толкнул тачку вперед, не давая повода охраннику разъяриться. Он и в таких условиях пытался не терять достоинство…

Включили прожектора, и сразу стало видно, что наступают сумерки. Скоро пройдет еще один день, ничего существенного не случится. Сколько же еще держаться? Об этом лучше не думать. Все дни слились, слиплись в одну серую массу. Казалось, больше ничего и не было никогда, только эта тягомотная, почти машинальная работа, если бы не требовалось столько мускульной силы.

«Вчера один прямо в столовой упал в голодный обморок», — вспомнил Имре, ощущая, как сводит желудок, как он высасывает последние соки из всего тела. В подобные минуты представляется, что никогда не выбраться из этих сумерек, что никогда не было и не будет иной жизни. Всюду уши, всюду чьи-то глаза. Можно сойти с ума. Шагни в сторону, и ты почувствуешь, в какой клетке живешь. Кто-то сострил: «Если тебя насилуют, расслабься и получи удовольствие…»

Какая проститутка это придумала? А ты разве не проститутка, Имре? Разве еще не расслабился? Руки припаяны к ручкам тачки. Сто метров с кучей камня, сто падающих на лицо снежинок, как они тают на разгоряченном лице. Они заигрывают с тобой, Имре. Получай наслаждение, пока не гаркнул охранник.

Только почему так коротки эти обратные сто метров? Гораздо короче, чем с груженой тачкой, вихляющей из стороны в сторону.

Ну вот, стоило чуть отвлечься, она накренилась чуть больше по скользким доскам, и весь твой труд грохнулся под уклон. Теперь таскай обратно.

— В карцер захотел?..

Остальной бурный поток слов ты знаешь уже наизусть.

Из последних сил, не поднимая глаз, торопливо подбираешь, как драгоценные слитки, словно набухший от мокрого снега бутовый камень, укладываешь опять в проклятую тачку. А солдату уже даже лень глядеть на тебя, надоело материться. Только овчарка, то и дело отряхиваясь от снежной мокрени, продолжает надрываться, пока твое место не занимает следующий ударник.

Обошлось. Правду говорят: страшна собака не та, которая лает. Наслаждайся. Хорошо, что никто не может отнять право думать. А то еще можно быть откровенным с самим собой. Совершенно откровенным до самых печенок. И ни одна сволочь не влезет своими грязными лапами поправить тебя. Думай о чем угодно. Наслаждайся.

Если тебя почему-то вдруг не устраивает лагерь для военнопленных и эти роскошные бараки с двухъярусными нарами, если прокис от казарменной вони, у тебя полное право мысленно рвануть в любую часть земного шара. Ух, как это здорово!

— Вот с кем бы ты хотел сейчас оказаться рядом? Представь.

— Я бы хотел сейчас оказаться один на один с Ольгой, — внезапно сам себе ответил Имре и удивился такому ответу.

Но именно ее близости и тепла, оказалось, недоставало ему в эту минуту. Он помнил, какими глазами она смотрела, когда его уводили. У Марты таких глаз он не видел. Он едва не сорвался. Хотел кинуться к Ольге. Вовремя вспомнил, что выдаст ее и старика.

Сейчас он ощущал на своем лице ее пахнущее молоком дыхание. Ее руки, словно невзначай, поправляли ему подушку. Прикасались к нему, снимая боль, возвращая покой и тихую радость.

Он пытался мысленно восстанавливать вкус того лечебного отвара, который она осторожно подносила к его губам. Аромат лесных кореньев и луговых цветов кружил голову, вливал силу в ломившее тело.