Далекое имя твое...

— Опять ничего нету, тетка Дарья. Но война, говорят, скоро кончится. Вот как! И найдется твой Николай, обязательно найдется. А сейчас некогда им писать. Наступают они на Берлин… Кончится скоро война. Некоторых солдат уже отпускают, раненых…

— Господи, да хоть бы и раненого, только бы вернулся. Авось как-нибудь и поправился бы дома-то… Да у кого ж узнать-то?

Тут и за Авдотьей слово не задержалось:

— Слышишь? А вот есть, говорят, в Москве старица одна, Матроной зовут. Все наперед знает. Бабы ходили к ней, спрашивали.

— А где же я ее найду в Москве-то?..

— Иди, найдешь, Господь управит.

— Ой, Авдотьюшка, ты не собираешься? — кинулась к ней Дарья Степановна. — Я бы с тобой, хоть в любой день. Ты вроде знаешь дорогу. А то я-то в Москве уж не помню когда была… Давай завтра пойдем.

— Можно и завтра, если дождя не будет. А то по такой погоде больше ста километров — не шутка, грязища — ноги не вытащишь. Вон она, тучка-то, заходит и заходит. Дня два идти будем, не меньше…

— Может, обдует к завтрашнему-то?..

* * *

Ночь не спала Дарья Степановна, прислушивалась: идет дождь или перестал. Лбом об пол бухалась перед иконой Божьей Матери:

— Помоги, Царица небесная. Сотвори чудо, чтобы до Москвы дойти, с Матронушкой встретиться.

Собрала пару яичек вареных, кусок хлеба да солюшки в узелок, и едва за окном забрезжило, — к соседке скорехонько:

— Вставай, Авдотьюшка… Обдуло вроде дорогу, пойдем, милая.

— Вот сказала я тебе, неугомонная, — спросонок будто проворчала подруга.

Но скорей по привычке, чем от неудовольствия. Плеснула в лицо колодезной водицей, простым платком повязалась и — готова.

Есть пренебрежительная пословица: бешеной собаке сто верст — не крюк. А вот для матери ради своего дитя и тыща — не расстояние. Едва поспевала за Дарьей Авдотья. На середине пути выдохлась:

— Давай передохнем маленько. Не могу я так быстро да еще по грязище. Ты, подруга, позавчера еще стонала, будто все кости болят и разогнуться не можешь. А, гляжу, поздоровела, видать. Никак не могу за тобой угнаться.

— Могу и потише пойти, — виноватилась Дарья Степановна перед Авдотьей.

— Да уж ладно. Лишь бы впрок стало.

И вправду: рвалась Дарья Степановна к Матронушке, как на встречу с самим сыном. Уж очень она поверила, за последнюю соломинку цеплялась.

Красота церкви ошеломила ее. Внутреннее убранство: золотые иконы, цветная роспись, горящие свечи возле икон, молящиеся, облачения церковных служащих, — все это вместе взятое сдавило грудь, будто поднимая под небеса. Слезы радости и надежды сами собой потекли по скорбным щекам.

Авдотья, которая привела ее в церковь и обещала познакомить с Матронушкой, не отступала от Дарьи Степановны ни на минуту. Да и сама Дарья Степановна держалась за нее, как за спасительницу. Первый раз за всю жизнь ей довелось видеть благолепие действующего храма. Не нашлось возможности за всю жизнь вырваться из круговорота, из той мельницы, которой был колхоз, где одна работа сменялась другой, начиная с ранней весны до поздней зимы. А там еще домашние хлопоты, дела по хозяйству, уход за скотиной, обихаживание мужа и детей. Их было еще двое, не считая сына. Две девочки. Обе одна за другой ушли из жизни. Одна утонула, другую затащило в зерноуборочную машину. Две ласточки, красавицы и певуньи, помощницы матери, радость отца и гордость брата, одна за другой покинули этот мир, будто улетели в неизведанные края. Это случилось перед войной. Последняя надежда и опора — сын Коленька. А тут — война…

Короче говоря, некогда было Дарье Степановне в город ходить по церковным службам. И стоя среди таких же, как она, просто и бедно одетых женщин, слушая и не понимая речь церковной службы, она представила, что попала в рай Божий, где должны летать ангелы небесные.

— Ох, Авдотьюшка, куда ж ты меня привела-то! — только и повторяла Дарья Степановна, еле шевеля ссохшимися от волнения губами. — Куда ж привела-то?

Церковью для нее всю жизнь было то разрушенное в ее селе, заросшее кустами бузины, черемухи и лозины, кирпичное строение, которое испокон веков возвышалось возле разъезженного, изуродованного тележными и тракторными колесами большака. А в последние годы — заросшей неизвестно чем, заваленной обломками, церковной постройкой. Только голуби, воробьи да вороны оживляли эти развалины, по которым лазили любознательные деревенские мальчишки. Да и то до войны еще.

Дарья Степановна и знать не знала настоящую-то церковь. Слышала только о ней, а представлять не представляла. Потому и ошеломлена была царственной красотой и убранством ее. Небожителем святым казался батюшка в ризе, с золотым убором на голове, с крестом золотым, в необыкновенных изумрудах и яхонтах. Заслушалась, засмотрелась Дарья Степановна. Будто память отшибло на время: забыла, зачем и как тут оказалась. Только крестилась не переставая, глядя на прихожанок, — таких же, как она, женщин со скорбными, сосредоточенными лицами. Знать, у каждой своя тяжесть была на душе, которую принесли Господу Богу.