Дальгрен

– А такие, как мы. – Ее голос зафырчал ему в подбородок. – Вообразить, как мы трахаемся, проще всего, да? Но нельзя представить, что у нас дети, правда? – Она хихикнула и ртом прижалась к его рту, сунула язык ему в рот. А потом застыла и взвизгнула: – Аййй.

Он засмеялся:

– Дай я ее сниму, пока не пырнул кого-нибудь! – Он приподнял бедра и стащил орхидею со шлевки, а потом снял и ремень.

Они обнимались долгими полосами жара и холода. Один раз, лежа навзничь, голым, под ней, он терся лицом о ее шею, сжимал ее качкие ягодицы, а потом открыл глаза: сквозь джунгли ее волос сочился свет. Она замерла на взлете. Он запрокинул голову.

За деревьями колыхались полосатые чудища.

Ниже по дорожке шли сияющие скорпионы.

Все больше деревьев заслоняли их свет, и еще больше деревьев, и еще.

Он посмотрел на нее и прежде тьмы различил отпечаток своей цепи по верху ее грудей. А затем двухлепестковым цветком, что поторопился раскрыться навстречу неверной недолговечной заре, они закрылись, хихикая, и хихиканье стало долгими, глубокими вздохами, едва она задвигалась снова. Когда она кончила, он накрыл их обоих углом одеяла.

– И ты знаешь, он пытался зажать мои деньги.

– Ммм. – Она примостилась к нему теснее.

– Мистер Ричардс. Сказал мадам Браун, что будет платить пять долларов в час. А выдал всего пятерку за полдня. Представляешь? – Он заворочался.

Он толкнул ее в ногу, и Ланья сказала:

– Господи боже, ты все равно весь твердый… – и цыкнула.

– Честно. Конечно, они меня покормили. Может, расплатится завтра.

Но она взяла его руку и сдвинула вдоль тела; снова перепутавшись, их пальцы сомкнулись на нем, и она заставила его дергать и предоставила ему дергать. Положила голову ему на бедро и принялась лизать и покусывать его костяшки, сморщенную плоть мошонки. Он дрочил, пока ее волосы у него на бедрах не погрузились совершенно в некий растительный ужас, а потом проворчал:

– Ладно…

Кулаком трижды заехал ей в лицо, прежде чем уступил ей себя. Она просунула руки ему под бедра, ногами обняла его ноги, а он задохнулся и отпустил ее волосы.

Под блистающим изнеможением тревога потеряла очертания. Один раз он вроде как бы проснулся, и ее спина прижималась к его животу. Он пролез ей под локоть, чтобы подержаться за ее грудь, – сосок под ладонью как кнопка. Она взяла его за палец тихо-тихо – на случай, сообразил он, если он спит.

И он уснул.

Спустя время возник серый свет. Лежа на спине, он смотрел, как в этом свете проступают листья. Внезапно сел – одним рывком на колени. И сказал:

– Я хочу быть поэтом. Я хочу быть великим, знаменитым, замечательным поэтом.

Он поглядел на подол тьмы под серыми потеками, и что-то екнуло в животе. Плечи затряслись; затошнило; а в голове застучало; и стучало; и стучало. Он открыл рот и сильно им подышал. Тряхнул головой, почувствовал, как затряслось все лицо, и втянул воздух в себя.

– Ух, – сказал он. Боль отступила, и получилось улыбнуться. – По-моему, даже не… делают таких великих поэтов, каким я хочу быть! – Это вырвалось лишь хриплым шепотом. В конце концов он голым поднялся на корточки и оглянулся на нее.

Он думал, она все проспала; а она опиралась головой на руку. Она за ним наблюдала!

Он прошептал:

– Спи.

Она натянула одеяло на плечо и опустила голову.

Он повернулся за рубахой, достал ручку. Открыл тетрадь там, где писал в баре. Скрестив ноги на краю одеяла, приготовился переписывать. В полурассвете голубела бумага. Он обдумывал первое слово, но отвлекали суперобложки, похвалы в печати, отклики читателей, от Ричардсов до Новиков… К реальности его вернул сучок под лодыжкой. Он снова потряс головой, сдвинул ногу, опять склонился над тетрадью, чтобы записать чистовик. Взгляд нырнул в колодец – обложки журнала «Тайм» («Поэт отказывается от Пулитцеровской премии»), лица зрителей перед сценой Майнор Лэтем[18], где он согласился провести редкие чтения. Он выволок себя на поверхность, пока яркость фантазий не стала болезненной. И рассмеялся, потому что так и не переписал ни слова. Еще посидел, от мыслей не в силах писать, забавляясь неподвластности себе самому, но скучая от этого самоочевидного урока.

Смех над собой не выключил фантазий.

Но и фантазии не выключили смеха над собой.

В светлеющем небе он поискал силуэты. Марево распухало, и скручивалось, и извивалось, и совсем не рассеивалось. Он снова лег подле нее, погладил ее под одеялом. Она повернулась к нему и спряталась ему в шею, когда он попытался ее поцеловать.

– Я, наверно, невкусная, – пробормотала она. – И я сплю…

Он лизнул ее в зубы. Когда вставил большой палец ей в пизду, она засмеялась сквозь поцелуй и смеялась, пока не перехватило дыхание от его члена и другого пальца. Коленями поверх ее коленей, он качал бедрами. Его влажная рука держала ее за плечо, сухая – за волосы.

Позже он снова проснулся, крепко ее обнимая; они перекатились и замотались в одеяло. Небо еще посветлело.

– Знаешь что? Не надо мне на эту, сука, работу, – сказал он. – Зачем мне тут работа?

– Шшш, – сказала она. – Шшшшшш, – и погладила его бритую щеку. – Ну шшшшшш.

Он закрыл глаза.

* * *