Дальнее небо

Лизавета без памяти любила сынка своего, младшенького. Обрадовалась, расслезилась, заохала, запричитала от радости. Под сорок лет первенца родила, едва не преставилась, такие роды трудные были. Авдотья, соседка Лизы знает, сама принимала Петрушу на свет Божий, фельдшером в медпункте в те годы работала. Хилый Петюня вырос, откормился в борова, да в Ленинград учиться на бухгалтера подался, где в первый же годок во студентах пристроился ко вдовице лет на пять себя старше, вдовиного дитятю усыновил, своего ребеночка народил, да так и остался жить-поживать в северной столице. Нынче, говорят, по торговой линии служит, товар от буржуев для партийного начальства по морю возит. Вот и женушку себе, кажись, новую завел, молодку, писаную красавицу.

Даж Никифор Исаич, из старожилов Красного, дедок девяноста пяти лет от роду, интерес выказал. Слез с печки крайней избы и потащился с костылем на другой конец деревни городскую прелестницу немыслимой красы узреть. Глазища у гостьи синие, власы белые, в тугую косу сплетены, губы – прям малина в соку. Дева-лебедь, ни дать, ни взять. Кристиной звать. Про деревенских куриц, то бишь, сельских баб, и говорить нечего, те сразу на лавочке супротив дома Лизы прописались. Выслушивали друг от дружки «свежие» сплетни да новости, высматривали городских приезжих и гостей.

Тучный, потный Петр Капитоныч в день приезда тут же руководить по хозяйству взялся. Пользы никакой, но голос – ничего – зычный, с околицы слыхать.

Упорный молчун Кеша, за то время пока встречали важного начальника Петюню, покосил весь бурьян на дворе, сгреб в кучу, перекапывать землицу перед домом взялся. Дёрн травный, коренья лопухов и прочий сухостой тяжко было ему лопатой ворочать. Но ничего – терпеливо все сносил. Деревенским ротозеям да самой бабке Лизе та тяжесть труда ведома была, нахваливали городского вьюношу на все лады без устали. На обед да на ужин Кешу красавица Кристина окликала, тоже трудягу приветила. Заботливая Кристина то молочка для Кеши попить принесет, то водички лимонадной. Сама красавица в Ленинграде работала. В Литовии мать ее с отцом проживали, в морском порту Клайпеда.

На сопливую Кешину девицу внимание давно все бросили обращать, валялась и валялась себе лентяйка на солнцепеке, ни разу даже на реку не сподобилась сходить. Не с кем. Все по хозяйству заняты. Упрямый Кеша перекапывал цельными днями землицу на бабкином подворье, отдыхать не желал, с усталой улыбкой отвечал, что заместо физкультуры ему в самый раз развлечение, для укрепления мышц и хилого здоровья. Девица евонная злилась, на такую упертую дружбу с лопатой своего Инокеши, как она прозвала своего дружка, фыркала недобро с лежанки, да зенки закатывала из вредства. Кешину лентяйку и звали-то как-то не по-людски. Лола, кажись. Ни дать, ни взять кличка собачья. Тяжкой обузой для семьи и по жизни та самая Лола-девица для трудяги Иннокентия станет, ей-ей, станет.

– Бог ей судья, – вздыхала набожная бабка Лиза и переживала за внука.

Крестилась украдкой сама, да в огороде внучка своего крестным знамением осеняла. Не принято было в советские времена такие запретные знаки на людях посылать. Но бабка Лизавета про то и знать не желала. В доме иконы держала, в церковь в Волочке раз-два в месяц ездила. Годков пять назад на Вербное воскресенье с Красного за ней все замужние женщины да старушки в храм потянулись. На Пасху куличи по всей деревне стали печь, яйцы красить.

Так бабка Лизавета неприметно советскую власть в деревеньке Красное расшатывала. Верить в старое оно надежнее и вернее оказалось, чем брехню эту расчудесную по радио каждый день слушать про заботу о сельских тружениках. Как жил себе простой люд, нищенствовал, так и остался жить, век свой в дальних глухих деревнях доживать.

На шестом десятке невмочь стало Лизавете в поле трудиться. Ноги распухли, руки скрутило. Пенсию работой на почте в поселке Валентиновка по-честному дозаработала. Двадцать шесть рубликов, как с куста. На хлеб-молоко хватало. Другого, кроме хворей и болезней, советская власть сельской труженице так и не дала ничего. Домик Лизе от прадеда достался, при барской усадьбе старый Липат конюхом в царские времена служил. Бабка Лиза про житье свое горемычное никому никогда не жаловалась. Жила себе и век свой терпеливо и смиренно доживала. Как Бог даст. Такие вот дела.

За внучка своего, Иннокентия бабка Лизавета все эти тяжкие годы шибко переживала, виноватой себя считала. Дочку свою непутёвую, Нинку, мать кешину, сызмальства упустила в земельной заботе и бабском своем одиночестве. Капитон Иваныч, муж Лизы, в 1941 году на войну морячком отправился да на море студеном, Северном упокоение нашел. В 1943 военком из Мурманска Лизе на фронтовом треугольничке чернилами отписался, так, мол, и так: «краснофлотец Капитон Рябинин пропал без вести».