Дальнее плавание

И они по-прежнему, как в детстве, все время говорили о Гале, и восхищались ею, и оба тревожились за ее судьбу.

Так пришли они в парк, что лежал по дороге к дубовой роще, и здесь увидели Галю.

Она сидела одна на засыпанной снегом скамейке у крутого спуска к реке. Это тоже было любимым местом их долгих летних прогулок.

Галя быстро поднялась со скамьи, словно собиралась снова бежать куда-то, но потом остановилась и пошла им навстречу. Лицо ее выражало необыкновенное смущение и даже недовольство, но, по мере того как она приближалась к Ване и Анке, черты ее принимали прежнее, несколько изменчивое, но всегда прелестное, задумчивое выражение.

В конце концов, даже хорошо, что друзья нашли ее. Она была виновата перед ними.

— Вы не ругали меня, что я обманула вас? — сказала она, быстро взглянув на Ваню.

— Пустяки, — ответил Ваня, — здесь даже лучше. Я уже забыл этот парк. А как он хорош сейчас!

Парк был горист и овражист, в нем росли и дубы и орешник, и высокие ели громким шумом встречали каждое движение воздуха.

Галя ничего не спросила у Анки об Иване Сергеевиче, словно его вовсе не было на свете, словно не он заставил ее бежать от друзей, прийти в этот парк, засыпанный снегом, на край крутого спуска.

Ваня и Анка тоже молчали о нем.

Анка, блестя глазами, рассказывала о школьном вечере, который они устраивали вскоре, и что на вечер приглашена мужская школа и, может быть, будут артиллеристы с оркестром, и что Анна Ивановна готовит замечательное выступление литературного кружка. И даже Ваня написал для нее рассказ.

Анка говорила быстро. И в живом, блестящем взгляде ее Галя видела на этот раз какой-то иной блеск, иное выражение, которое удивило ее. Она не могла его определить.

Что с ней? Уж не придумали ли они что-нибудь с Ваней?

— Разве ты пишешь? — спросила Галя, быстро повернувшись к нему.

Ваня рассмеялся.

— Никогда не пробовал. Это Анка выдумывает. Даже писем не люблю писать. Я даже рассказывать не люблю, да и не умею. Потому и молчу часто.

— Ах, вот почему ты неохотно рассказываешь нам про войну! — сказала Галя. — Не любишь… Но что же ты все-таки любишь? Неужели только свой самолет, конструкции разные и свое военное дело?

— Нет, я люблю еще думать.

Галя пошла рядом с Ваней по узкой дорожке, протоптанной в снегу.

— Вот и я люблю больше всего думать, — сказала Галя.

— А я не люблю думать, — печально сказала Анка, которая шла позади их. — Я люблю делать что-нибудь. Я могла бы подмести здесь весь снег. И это ужасно! Правда? Но я еще люблю иногда сочинять стихи. Только у меня ничего не выходит.

И Анка прочитала четыре строчки, обратившись к деревьям, уже приготовившимся к вечернему сну. Они тихо дремали, а все же, казалось, послушали ее.

Стихи были хорошие.

Но Анка и этого не знала и сказала:

— Все равно я буду врачом. И мама врач — и я врач. Ведь можно быть и врачом и любить стихи. Но я бы хотела, чтобы мой сын стал обязательно поэтом.

— А почему ты думаешь, что у тебя будет сын? — спросила Галя и сильно покраснела, шагая рядом с Ваней.

Ей было неловко, что Анка произносит подобные мысли вслух.

Но Анка не чувствовала никакой неловкости, так как ничего не думала при этом. Она знала только, что у каждого должны быть дети, и сказала:

— Папа рассказывал мне, что когда я была маленькой, то нянчила все на свете и даже ложку, которой я ела кашу.

Ваня рассмеялся. Засмеялась и Галя. И Анка захохотала сама над собой.

А ель, стоящая у дорожки, прогудела что-то и взмахнула вершиной, с которой поднялась птица. И они увидели сороку, пролетавшую зигзагом, как молния, в темнеющем воздухе. Она села близко от них прямо на дорожку.

И сорока показалась им самой красивой птицей в мире, нарядной и строгой в бело-черном своем оперении и прелестной со своим кивающим хвостом.

Потом над аллеей стали зажигаться звезды. Они лучами раздвигали снежные ветви дубов и елей и глядели из бездны небесной на землю и на них троих.

В парке было очень хорошо.

Они стали приходить сюда часто, всегда втроем. Но не всегда они смеялись над Анкой и не всегда следили зигзаги в полете сорок.

Они часто беседовали о своем будущем, и стремления их уносились высоко. Они хотели служить добру и приносить пользу своему народу и только хорошенько еще не знали, как это сделать наилучшим образом. Они спорили об этом и приходили к заключению, что не каждый человек сразу находит свое призвание.

Они беседовали о будущем всего человечества, и все те же высокие мысли и высокая фантазия занимали их умы. И все, о чем спрашивает пытливая юность на пороге огромного светлого мира, глядящего на нее отовсюду, раскрывало и их уста. Они не таились друг от друга. И вопросы возникали толпой отовсюду — из снежной пыли, поднятой ветром на воздух, из дымного пламени труб, видневшихся далеко за рекой, из жужжания мотора, прочертившего в небе длинную дорожку, из светлых звезд, загорающихся над землей, из собственного сердца… Они говорили о подвигах, о долге, о дружбе, и даже мысли о боге посетили однажды их комсомольские головы.