Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941)

Для характеристики искусства весьма характерна судьба Л. Н. Толстого. Когда он проповедовал свое мировоззрение, свой statement of life в образах искусства, им зачитывались люди, звали его великим, преклонялись ему; и, вероятно, он так или иначе успел во многих влить частицу себя, пока оставался романистом. Но стоило ему в абстрактной и в ясной логической форме высказать свои тезисы, выяснившиеся ему в зрелом его возрасте, как те же люди замахали руками и завопили: нет, нет! <…> А некоторые прямо от поклонения перешли к анафемствованию. Люди были достаточно подготовлены для того, чтобы воспринимать проповедь и идеи Толстого в форме художественного внушения; они оказались совсем не готовы к восприятию тех же самых идей в абстрактной форме. Возможно, конечно, что и сам Толстой несколько сузил, сделал односторонним свое миропонимание, переводя его из широты художественных переживаний в ясные формулы абстрактной мысли. Но, во всяком случае, в высшей мере характерно, что и одни и те же идеи Толстого о войне, об обычной жизни нашего общества, о состоянии официальных христианских исповеданий, о ценности европейской культуры – встретили подготовленную, сочувствующую почву в современных людях; и они же вызвали бурю возмущения, когда предстали в виде абстрактных положений. Сила искусства именно в незамкнутом овладении человеком; его дело – в разработке и дальнейшей подготовке почвы для восприятия определенных идей. Абстрактная идея, абстрактная проповедь, «научная истина» будут восприняты только тогда, когда почва уже подготовлена, когда ею уже глубоко овладела данная идея.

Именно потому, что искусство само по себе имеет такую громадную силу в человеческой жизни, на нем и надо остановиться в особенности, независимо от цельных абстрактных начал, которыми живет теперешнее общество, церковное ли то или гражданское. Совершенно независимо от того, нормальна ли жизнь церковного общества при бесприходной организации, возможна ли жизнь церкви при государственном ее подчинении и пр., можно и надо остановиться над вопросом о церковном искусстве, ибо оно в наибольшей степени характеризует жизнеспособность того общества, которое им живет, и оно же даст нам возможность верить, что данное общество переживет невзгоды и нестроения, которые его окружают. Извращение или упадок в искусстве – дело гораздо более опасное и знаменуемое, чем тревожное заблуждение в сфере абстрактных суждений.

Современная миссия стала абстрактной. За ней не стоит ни убедительная сила в виде примера наглядных плодов обновленной жизнью «новой твари» – церковных людей, ни глубокая сила церковного искусства. И оттого миссия бессильна.

Прогресс действительно необходим во всяком деле. Но прежде всего надо исследовать и отдать себе отчет в том, отчего же его нет, что определяет его наличность! А у нас, вместо этого, принимаются делать потуги – как-нибудь на мелочах, на мишуре устроить себе видимость прогресса, только бы себя успокоить: вот, дескать, мы внесли свою лепту. А от этого легкомысленного отношения к прогрессу у нас сходит за либерально-просветительское дело всякая дрянь, начиная с моделей дамской шляпы последнего сезона парижской проституции до «шаловливо-игривого» отношения новой формации батюшек к церковной службе.

Бывают времена и в упадке истории, когда дух жизни остается только в искусстве и только к искусству может прибегнуть человек, чтобы утолить духовную жажду деятельности.

1911

24 апреля

Когда вы читаете научные, настоящие научные труды, вроде тех, что давал нам покойный проф. Болотов, или что дает в области биологии Шеррингтон, то вы понимаете, что это говорит с вами ваш настоящий друг, который стремится только к тому, чтобы облегчить вам разумение действительности, – который хочет открыть вам двери до сих пор закрытые. И тут вы понимаете высокое значение термина «научный», «научно». Это признак именно того благоволения, которое двигало людьми, чтобы облегчить, раскрыть малым силам то, что для них закрыто. Это – нечто совершенно противоположное «авторитету», который хочет только «свернуть этих малых сил в бараний рог».

Но когда вы берете в руки эти обычные статьи с массой подстрочной цитации или эти толстые книги, издаваемые во всеоружии «научной» внешности, то тут вы, при некотором внимании, скоро понимаете, что авторам нет ровно никакого дела до вас, до вашего разумения, для облегчения вам путей разумения. Вы не понимаете, зачем эти авторы так пространно говорят о том, что сами они плохо себе представляют, – зачем это обилие гипотез; зачем эти выпады и такие ненавистнические выпады по адресу тех, кто мыслит иначе. Вы понимаете, что здесь автору дело только до самого себя, он пишет это только для самого себя. И здесь вы понимаете всю правду той характеристики термина «научный», «научно», что дал Джемс.