Дальняя дорога

– Да, наверное, – лукаво замечает она. – Но конечно, ты и об этом позаботился. Ты заранее спросил у моего папы, можно ли пригласить меня на ужин. Ты приехал прямо на фабрику, чтобы заручиться его согласием.

– Я не хотел давать тебе повода для отказа.

– Я бы не отказала, даже если бы ты сначала не спросил у папы.

– Теперь я это знаю, а тогда не знал, – отвечаю я, повторяя ее слова. Мы с ней во многом похожи – и так было всегда. – Когда ты вышла из вагона, помнится, я подумал: «И почему на перроне не толпятся фотографы?» Ты походила на кинозвезду.

– Я провела в дороге двенадцать часов и выглядела ужасно.

Мы оба знаем, что это неправда. Рут была красавица, и даже когда ей перевалило за пятьдесят, мужчины по-прежнему провожали ее взглядами, если она входила в комнату.

– Я едва удержался, чтобы не поцеловать тебя прямо там.

– Неправда, – говорит Рут. – Ты бы никогда не рискнул сделать это в присутствии моих родителей.

Конечно, она права. Я отступил, позволяя родителям поприветствовать и обнять дочь, и лишь потом, спустя несколько минут, подошел сам. Рут читает мои мысли.

– В тот вечер папа впервые понял, что я в тебе нашла. Потом он мне сказал, что ты не только трудолюбивый и добрый, но еще и настоящий джентльмен.

– И все-таки он сомневался.

– Всякий отец считает, что его дочери никто не достоин.

– Кроме Дэвида Эпштейна.

– Да, – дразнит Рут. – Кроме Дэвида.

Я улыбаюсь, хоть от этого голову вновь пронзает электрический разряд.

– За ужином я не отрываясь смотрел на тебя. Ты стала еще красивее, чем раньше.

– Но мы опять чувствовали себя чужими, – подхватывает она. – Понадобилось некоторое время, чтобы разговор потек непринужденно, как летом. И так до вечера.

– Я очень старался.

– Ты просто был собой, – говорит Рут. – И в то же время нет. За тот год, что мы провели порознь, ты из мальчика сделался мужчиной. Ты даже взял меня за руку, проводив до двери, хотя раньше никогда этого не делал. Я хорошо помню как по телу пробежали мурашки. А потом ты остановился и посмотрел мне в глаза, и я поняла, что сейчас будет.

– Я просто поцеловал тебя на сон грядущий.

– Нет, – соблазнительно журчит Рут. – Мы поцеловались, да, но не просто так. Даже тогда я почувствовала нечто большее. Ты словно обещал, что всегда будешь меня так целовать.

Сидя в машине, я вспоминаю ту минуту – прикосновение губ Рут, радостное волнение и изумление при мысли о том, что я держу ее в объятиях. Но внезапно мир начинает вращаться. Сильно, как на взбесившейся карусели. Рут исчезает. Моя голова стукается о руль, и я лихорадочно моргаю, надеясь, что головокружение прекратится. Страшно хочется пить. Одного глоточка хватило бы, чтобы прийти в норму. Но воды нет, и я покоряюсь неизбежному, и все вокруг темнеет.

Я прихожу в себя и медленно возвращаюсь к реальности. Прищуриваюсь в темноте, но Рут на пассажирском сиденье не вижу. Мне отчаянно хочется ее вернуть. Я сосредотачиваюсь, пытаясь вызвать образ жены, но тщетно. В горле встает комок.

Рут была права – я изменился. Тем летом изменился весь мир, и я понял, что время, проведенное с Рут, бесценно. Война бушевала повсюду. Япония и Китай сражались уже четыре года, и весной 1941 года большинство стран попали под власть вермахта, в том числе Югославия и Греция. Англичане отступали под напором Африканского корпуса Роммеля до самого Египта. Суэцкий канал был под угрозой, и, хотя я того не знал, немецкие танки и пехота уже готовились к вторжению в Россию. Я гадал, долго ли продлится изоляция Америки.

Я никогда не думал о том, чтобы стать солдатом, и в жизни не стрелял из ружья. В душе я не был бойцом, но в любом случае любил свою страну и большую часть года провел, воображая будущее, исковерканное войной. И не я один пытался осмыслить новый мир. Летом мой отец прочитывал по две-три газеты в день и непрерывно слушал новости; мать записалась в Красный Крест. Родители Рут были особенно испуганы, и я частенько заставал их, когда они шептались, сидя голова к голове за столом. Они давным-давно не получали известий от родни. Одни говорили – это из-за войны. Но даже до Северной Каролины добрались слухи о том, что сталось с евреями в Польше.

Несмотря на слухи и страхи – а может быть, благодаря им, – я вспоминаю лето 1941 года как последнее лето юности. Тогда мы с Рут проводили вместе почти каждую минуту и все сильнее влюблялись друг в друга. Она заходила ко мне в магазин, или я к ней на фабрику – летом она подрабатывала секретаршей у дяди, – а по вечерам мы гуляли под звездами. По воскресеньям мы устраивали пикник в парке возле дома – ничего особенного, немного закусок, – а потом шли ужинать. Иногда я приходил в гости и слушал классическую музыку на патефоне. Когда лето подошло к концу и Рут села на поезд в Массачусетс, я спрятался в дальний угол вокзала и закрыл лицо руками, потому что понял: ничто уже не повторится. Я знал, что вскоре меня призовут в армию.

Седьмого декабря 1941 года мне пришла повестка.