Дальше ваш билет недействителен

— Итак, вы сами видите, что качеству жизни этот известный в природе… энергетический кризис по-настоящему не угрожает. Все-таки высокоцивилизованный и культурный человек не может завидовать этим элементарным удовольствиям, этому утешению бедняка. Тем, кто давно преодолел сексуальный минимум, доступный любому кошельку, состояние предлагает выбор наслаждений, уравнивающий некоторым образом их шансы на счастье с шансами африканских рабочих. К тому же имеется то, что зовут «везением». У вас, дорогой месье, есть великолепные, совершенно фригидные девицы, но, разумеется, крепким шестидесятилетним мужчинам не всегда везет наткнуться на такое сокровище, и большинство моих посетителей горько сетует, что их супруги или партнерши обладают необузданным темпераментом и доходят до того, что требуют этого два раза в месяц. И потом — я знаю, знаю — встречаются настоящие стервы, которые могли бы вас облегчить за несколько минут, но все растягивают удовольствие — это надо бы запретить законом, — и вам приходится напрягаться, грести целую четверть часа — настоящее преступление! — в поту чела своего, несмотря на ваше артериальное давление и как раз тогда, когда у вас без того уйма забот с инфляцией, ограничением кредита и вздорожанием сырья. Разумеется, на кону ваш престиж — ах! престиж! — и если у вас не стоит, это потеря лица, конец репутации настоящего бабника, обесценивание, месье, обесценивание. Вы вынуждены признаться, объявить свою несостоятельность, а когда она говорит вам ласково: «Это пустяки, милый», в вас закипает ненависть, ненависть, нет другого слова. Вы, конечно, можете встать на колени и полизать ей, если вы не кавалер Почетного легиона, но тогда вы лижете как побежденный, месье, лижете как бегущий после разгрома, фронт прорван, вы даже не знаете, где ваши войска и ваша артиллерия, вы всего лишь играете выходную роль, она прекрасно видит, что вы больше не существуете, и, если завершение приходит к ней изнутри, а топтание вокруг да около интересует ее лишь наполовину, всегда настает этот момент, самый тягостный из всех, когда она мягко отталкивает вашу голову и между вами, словно проколотый воздушный шарик, повисает молчание, полное обоюдного понимания, когда каждый пытается подавить свое разочарование и свою горечь с цивилизованной отстраненностью. Стараются придать этому поменьше значения, выкуривают сигарету, пьют виски, ставят пластинку, держатся за руки, говорят о чем-нибудь по-настоящему важном, надо-быть-выше-этого, надо возвыситься. Но вам остается еще один шанс. Ибо, если ее чувства искренни или же она — дар небес! — натура довольно смиренная, с легкостью чувствующая себя виноватой, она скажет себе: «Я ему больше не нравлюсь», и еще: «Он меня разлюбил» — вот оно, дорогой месье, взаимопонимание полов! — то вам, быть может, удастся повесить на нее свою неудачу.

Менгар умолк. Не знаю, то ли вечерело, то ли это была какая-то более глубокая тень…

— Ох уж эти мужские дела! — сказал он почти нежно. — Место, куда мужчина помещает свое счастье, просто невероятно… Яйцам надо бы расти на голове, подобно короне…

Он встал. В полумраке его кабинета — сплошь красное дерево и кожа — серая дымка казалась светом. Очень тонкие губы и очень молодые глаза будто менялись своими привычными веселостью и грустью. Где-то в глубине квартиры несколько нот Рамо прозвучали, словно светлые капли дождя по пыли старых французских проселочных дорог…

— Извините, что заставил вас потратить время, дорогой месье, — сказал он и подошел ко мне с протянутой рукой. — Заболтался и забыл про консультацию… Есть, разумеется, Ниман в Швейцарии, Хоршитт в Германии… Все зависит от того, что вы понимаете под «любовью»…

— Я бы не мог получить лучшей помощи.

Он склонил голову набок и слушал музыку.

— Моя жена любит Рамо и Люлли, — пояснил он, — и, признаюсь, я тоже все больше вхожу во вкус, потому что всякий раз, слыша одну из их мелодий, я думаю о ней… Мы женаты пятьдесят лет, и все под тот же клавесин.

Он проводил меня до двери, с некоторой поспешностью. Думаю, ему хотелось остаться с ней наедине.

Я вышел.

Я сел в бистро и потребовал решение. Я был в состоянии такой нерешительности, что, когда подошел официант, сказал ему:

— Решение, пожалуйста.

Только увидев в его глазах полное безразличие, свойственное старым парижским официантам, где чуть заметно легкое презрение ко всему, что еще пытается их удивить, я опомнился:

— Настойку, пожалуйста.