Дальше живите сами

Приехал Стояк: пора официально завершить шиву. После разящего удара Пола левый висок у него все еще лиловатый и припухший, и не похоже, что он особенно рад нас видеть. За неделю, что мы пробыли в городе, мы разгромили его синагогу, заново ввели в оборот его постыдную кличку и расквасили ему физиономию. Он просит, чтобы все ближайшие родственники покойного в последний раз уселись на низенькие стульчики, сам садится напротив, на один из складных белых стульев, и начинает вещать — словно по бумажке читает:

— В течение последней недели в этом доме царил траур. Вы утешали друг друга и приняли утешение от друзей и близких. Конечно, с окончанием шивы ваша печаль никуда не уйдет. Самое трудное — впереди. Вам надо вернуться к обычной жизни, той жизни, где вашего мужа и отца уже не будет. Придется учиться жить без него, продолжая утешать и поддерживать друг друга и особенно вашу маму. Надо обязательно разговаривать о Морте, вспоминать о нем. И знайте: вы не одиноки в вашем горе. Мы все — с вами.

Рабби продолжает стоя:

— Теперь я прочитаю вам два стиха из Книги пророка Исайи: «Не зайдет уже солнце твое, и луна твоя не сокроется, ибо Господь будет для тебя вечным светом, и окончатся дни сетования твоего. Я утешу тебя, как мать сына своего, и Иерусалим станет для тебя утешением»¹.

— А было бы классно поверить в Бога, — бормочет себе под нос Филипп.

Все мы смотрим на Стояка с надеждой, как выпускники: не пора ли уже побросать шапочки в воздух и — на свободу?

— Теперь можно встать. — Стояк широко улыбается: формальностям конец.

Вот и все.

Мы встаем. Мы радуемся и одновременно жалеем, что шива закончилась. Мы любим друг друга, но общаться, даже просто находиться в одном помещении для нас испытание. За семь дней мы не загрызли друг друга, и это — уже чудо. Даже теперь мы улыбаемся друг другу, но улыбки наши кривоваты и в глаза никто не смотрит. Нас снова разметает в разные стороны.

— Принято, чтобы в этот момент скорбящие все вместе покинули дом, — говорит Стояк.

— Куда идти-то? — спрашивает Пол.

— Прогуляйтесь по улице.

— Зачем? — недоумеваю я.

— Последние семь дней вы провели в четырех стенах, вы были сосредоточены на смерти. Прогулка восстанавливает вашу связь с внешним миром.

— И для этого надо пройтись по улице?

— Да, — раздраженно отвечает Стояк. — Это очень полезно.

Утро прохладнее, чем я ожидал, но очень ясное и солнечное, а ветер рвет листья уже вполне по-осеннему. Мама идет, взяв под руки Филиппа и Венди, — прямо торжественное шествие, а не прогулка. Мы с Полом идем сзади, засунув зябнущие ладони в карманы и неловко пытаясь попасть в шаг.

— Что ж, — говорит Пол. — Какие у тебя планы?

— Пока не знаю.

— Ты скажи, если что… Чем могу — помогу… — Последнее слово можно только угадать.

Я смотрю вперед, прямо перед собой:

— А как будет с Филиппом?

— Что будет с Филиппом?

— Ему нужна работа.

— Тебе тоже.

— Я откажусь от своей доли, если ты наймешь его на работу.

Пол резко поворачивает голову, смотрит на меня. Вздыхает.

— Я уверен, что Филипп испоганил себе жизнь не в последний раз.

— Скорее всего, ты прав.

Мы идем молча. Я пинаю попавший под ноги камешек, и он летит вперед. Когда мы снова до него доходим, Пол поддевает его ногой, откидывает вперед. Игра из детства.

— Папа всегда любил его больше всех, помнишь?

Я киваю:

— Он любил в нем то, что ему самому было не дано.

— В смысле, что папа не был психом?

— Филипп шумный. Теплый. Эмоциональный. Папа любил нас, потому что мы были немножко как он. А Филиппа он любил, потому что он был на него ни капли не похож.

Пол вздыхает:

— Вернемся к делу. О чем мы говорили?

— Папы больше нет, — говорю я. — Мы наследуем все — и его бизнес, и обязанность вызволять Филиппа из передряг.

Пол пинает камешек слишком сильно, он отскакивает от бордюра и вылетает на проезжую часть.

— Хорошо. Договоримся так: ты оставляешь свою долю себе. Я беру Филиппа в дело, на испытательный срок. Но когда он снова во что-то вляпается, мы с тобой партнеры. Пятьдесят на пятьдесят. Годится?

— Годится, — соглашаюсь я. Хорошо иногда поговорить с родным братом. Мы сворачиваем на Лансинг, короткую кривую улочку, которая, точно ручка кувшина, снова упрется в нашу Слепую Кишку.

Пол вдруг останавливается, прокашливаетс:

— Я хочу тебе еще кое-что сказать.

— Да?

— Тогда вечером… Я такого наговорил…

— Мы оба наговорили.

— Да. Штука в том, что я был очень зол на тебя. Длилось это очень долго, и пользы никому из нас не принесло. Я потратил на обиды много времени, и время это уже не вернешь. Теперь я вижу, как ты злишься на Джен из-за того, что случилось с вашим браком… Знаешь, в какой-то момент уже совершенно не важно, кто прав, а кто виноват. Злость и обида превращаются в дурную привычку, вроде курения. Ты травишь себя, даже не задумываясь о том, что делаешь.

— Угу. Спасибо.

Пол хлопает меня по спине:

— Как говорится, не бери с меня пример, а слушай, что говорю.

— Спасибо, Пол.

Он обгоняет меня на шаг.

— Не за что, братик. Не за что.