Дама из Тиволи (пер. Бальмонта)

Она шла впереди, мы перешли через Драмменсвейен, вошли в парк, где она выбрала самый тёмный угол, который можно было найти. Там мы сели. Я попытался тотчас же затеять разговор, но мне это не удалось; она прервала меня умоляющим движением: не буду ли я так добр посидеть совсем молча одну минутку? С удовольствием! — подумал я и замолчал. Я молчал, верно, с полчаса, не проронив ни слова. Дама сидела неподвижно; в темноте я видел белки её глаз и то, что она всё время искоса поглядывала на меня. В конце концов, этот пронизывающий, безумный взгляд начал меня пугать, я хотел было встать, но сделал над собой усилие и только сунул руку в карман, чтобы достать часы.

— Десять часов, — сказал я.

Ответа не было. Её глаза не отрываясь смотрели на меня. Вдруг она говорит, не шевельнувшись:

— У вас хватило бы духу откопать труп ребёнка?

Мне стало совсем жутко. Мне становилось всё ясней, что я имею дело с сумасшедшей, но одновременно мною овладевало любопытство, и я не хотел уходить от неё. Поэтому я посмотрел на неё и сказал:

— Труп ребёнка, — почему же нет? Я охотно вам помогу в этом.

— Потому что его похоронили живым, — говорит она, — и я должна его снова увидеть.

— Да, конечно, — ответил я, — мы должны выкопать вашего ребёнка.

Я зорко следил за ней. Она тотчас же насторожилась.

— Почему вы говорите, что это мой ребёнок? — спросила она. — Я этого не говорила, я сказала только, что знаю его мать. Сейчас я вам всё расскажу.

И вот эта дама, которая не могла вести сколько-нибудь разумного и связного разговора, принялась рассказывать длинную историю об этом ребёнке; странную историю, которая произвела на меня глубочайшее впечатление. Она рассказывала очень непосредственно и правдоподобно, искренне и проникновенно; в её изложения не было пробелов, а в её речи — каких-либо ошибок; во всяком случае, мне не казалось более, что она не в здравом уме.

Одна молодая дама — она отнюдь не говорила, что эта дама была она сама, — познакомилась несколько времени тому назад с господином, которого очень полюбила и с которым, в конце концов, обручилась. Они бывали много вместе, открыто, на улице, и втайне; они ходили друг к другу в условленное время, он — к ней в комнату, она — к нему, или они встречались в темноте на той самой скамейке, на которой мы сейчас сидим. Да, и дело зашло так далеко, что в один прекрасный день дома узнали, в каком положении находится девушка. Пригласили домашнего врача, — дама назвала его имя, это был один из знаменитых практикующих врачей, — и по его совету девушку отослали в провинциальный город. Здесь её устроили у местной акушерки.

Шло время, ребёнок родился, домашний врач из Кристиании, по. странному совпадению, тоже приехал в провинцию, и молодая мать лежала ещё больная, когда ей пришли сказать, что ребёнок умер. Родился мёртвым? Нет, он прожил несколько дней.

Но дело в том, что ребёнок вовсе не умер. Всё время матери не хотели показать ребёнка; наконец, в день похорон его показали ей в гробу. И тогда он не был мёртвым, говорю я вам, он был жив, кровь играла у него на щечках, и он несколько раз пошевелил пальцами левой ручки. Несмотря на отчаяние матери, ребёнка у неё взяли и похоронили. Домашний врач и акушерка устроили всё это.

Время шло, мать встала на ноги и, ещё больная, вернулась в столицу. Здесь она откровенно рассказала нескольким подругам, что с ней было в провинциальном городке, и, занятая мыслями о ребёнке, не скрыла от них своего страха, что он похоронен живым. Девушка скорбела и страдала, домашние её презирали, даже жених её исчез, и никто не знал, где он.

Однажды около дома её родителей останавливается экипаж; она должна была поехать кататься. Она садится, экипаж трогается и кучер везёт её — в Гаустад. Опять появляется домашний врач. Почему засадили её в сумасшедший дом? Что она, в самом деле, сошла с ума? Или боялись, что она слишком громко будет говорить о ребёнке?

Время шло; в Гаустаде её заставляли играть на фортепиано для сумасшедших. Между тем там в ней не находили никакой ненормальности, кроме высшей степени бессилия и безволия. Ха-ха, её уговаривали попытаться напрячь свою волю, овладеть собой, Не правда ли, это смешно, что её укрепляли в стремлении разоблачить преступление, совершённое над её ребёнком! Потом её выпустили на свободу. И она скорбела и страдала; она не могла найти ни одного человека, который помог бы ей в этом деле. «Если только вы не захотите помочь», — сказала она мне.

Рассказ дамы показался мне весьма похожим на роман; тем не менее, у меня было впечатление, что она сама верила в него. Слишком хорошо и искренне всё это было рассказано, чтобы быть выдумкой, и я подумал, что эта история хотя бы отчасти могла быть правдивой, например, что у неё действительно был ребёнок. Быть может, во время болезни она была слишком слаба, чтобы смириться со смертью ребёнка, и в лихорадочном бреду у неё возникла мысль, что он убит. Поэтому я сказал:

— Ребёнок похоронен здесь?

— Нет, его похоронили там, где я лежала больная, — ответила она.