Дама из Тиволи (пер. Бальмонта)

— Значит, это всё же был ваш ребёнок? На это она ничего не ответила, она только посмотрела на меня искоса, её взгляд сделался робким и недоверчивым.

— Само собой разумеется, что я помогу вам, насколько смогу, — сказал я спокойно. — Когда мы поедем?

— Завтра, — сказала она живо, — милый мой, завтра!

— Хорошо! — сказал я.

И мы уговорились встретиться на следующий вечер в семь часов; тогда отходил поезд.

Я ждал на станции в назначенное время, твёрдо решившись сделать обещанное. Пробило семь, она не пришла. Поезд отошёл, я стоял и ждал, ждал до восьми, — дамы всё ещё не было видно. Наконец, когда я как раз собрался уйти домой, я увидел её, она скорее бежала, чем шла, по улице, прямо ко мне. И так, что все окружающие могли слышать, она сказала, не здороваясь, громко и явственно:

— Вы, конечно, понимаете, что я всё солгала вам вчера вечером, вы же понимаете, что всё это была шутка.

— Конечно, — ответил я, испытывая некоторую неловкость от того, что она говорила так громко, — конечно, я понимаю.

— Да, не правда ли? — сказала она. — Но ведь вы могли принять это всерьёз, и тогда — помилуй меня, боже!

— Отчего вы просите Бога помиловать вас?

— Нет, пойдёмте! — сказала она и потащила меня за руку. — И не будем больше об этом говорить, будьте так добры, — прибавила она.

— Как хотите, — ответил я, — я на всё согласен.

Мы пошли по Русенкрансгатен к Тиволи, перешли через Драмменсвейен и опять свернули в парк; дама по-прежнему шла впереди. Мы сели на нашу старую скамейку и немного поговорили о разных разностях; она, как всегда, была непоследовательна в ходе своих мыслей, но, в общем, довольно интересна. Она даже несколько раз засмеялась и иногда принималась напевать песенку.

В десять часов она встала и попросила меня проводить её. Я предложил ей руку, скорее шутя, чем всерьёз. Она посмотрела на меня.

— Я не смею! — сказала она серьёзно.

Мы пошли к Тиволи и вслушивались в доносившийся оттуда шум. Эквилибрист опять поднимался по винтовой башне. Моя дама сначала очень испугалась за него и крепко схватила меня за руку, как будто она сама подвергалась опасности упасть; потом она пришла в весёлое настроение. Что, если он сорвётся вниз! Что, если бедный ездок упадёт и угодит в пивную кружку на одном из столиков! И она так смеялась при этой мысли, что слёзы катились у неё по щекам.

Всё в том же отличнейшем расположении духа мы направились домой, она опять напевала какую-то мелодию. На тёмной улице, перед каким-то домом, где снаружи была маленькая чёрная железная лестница, она вдруг остановилась и с ужасом уставилась на неё. Я тоже остановился, удивлённый этим. Она показала на нижнюю ступеньку лестницы и сказала хриплым голосом:

— Как раз такой величины был маленький гробик. Но тут я, по правде говоря, рассердился. Я пожал плечами и сказал:

— Та-ак, мы опять начинаем!

Она посмотрела на меня. И медленно, совсем медленно её глаза наполнились слезами; при свете, падавшем из нижних окон дома, я видел, как дрожат её губы. Она беспомощно сложила руки. Мгновение спустя она сделала шаг вперёд и сказала:

— Милый, дорогой мой, будьте ко мне снисходительны!

— Конечно, — опять ответил я, и мы пошли дальше. У своей двери, прощаясь, она вдруг пожала мне руку.

Прошло несколько недель, в течение которых я не видел этой странной дамы. Я злился на себя за своё легковерие и убеждался всё больше и больше, что она насмеялась надо мной. «Хорошо же! — думал я, — в таком случае, чёрт с ней».

И вот я сижу однажды вечером в театре и смотрю «Союз молодёжи»[3]. Во время второго действия меня вдруг охватывает тревога, что-то помимо меня действует мне на нервы, я чувствую то же беспокойство, что тогда, около Тиволи, во время концерта парижского хора. Я быстро оборачиваюсь, — совершенно верно, моя дама сидит и смотрит на меня своим воспалённым взглядом!

Я пригибался, вертелся на своём месте, изо всех сил старался следить за Даниёлем Хейре; но весь вечер у меня было неприятное чувство, что меня сзади пронизывают эти металлические немигающие глаза. Я встал и ушёл, не досмотрев пьесы до конца.

Я уезжал на несколько месяцев из города. Когда я вернулся, я уже совсем позабыл о даме из Тиволи, я ни разу не подумал о ней. Она исчезла из моего сознания совершенно так же неожиданно, как появилась.

В один из последних туманных вечеров я ходил взад и вперёд по Торвгатен, от кухмистерской до аптеки. Я ходил и наблюдал, как люди натыкались друг на друга в тумане. Я ходил так уже с четверть часа, когда подумал про себя: дойду ещё раз до аптеки и пойду домой. Было одиннадцать часов. Я ещё раз дошёл до аптеки. При свете ближайшего фонаря вижу, что навстречу мне идёт какая-то фигура. Я отступаю чуть в сторону — и этот человек тоже; я быстро беру влево, чтобы избежать столкновения, — и вижу глаза, устремлённые на меня сквозь туман.

— Дама из Тиволи! — шепчу я, окаменев.

Она шла прямо на меня, взгляд её был неподвижен, черты лица странно искажены; в одной руке она держала муфту. Она посмотрела на меня одно мгновение.

— Это был мой ребёнок! — сказала с особенным выражением, повернулась и исчезла в тумане.