«В своеобразном шаманском заклинании „Материнской любви“ Меркьюри поделился своими сокровенными тревогами, мыслями и ощущениями пред ликом неминуемой в ближайшем будущем смерти („хочу мира перед тем, как мне предстоит умереть“). Мы видим описание предвещающей финал боли („тело болит, но я не могу уснуть“), которая, ассоциируясь с болью при рождении, вызывает у лирического героя регрессию на более раннюю стадию психосексуального развития („мама, прошу, забери меня обратно внутрь“). Эдипов комплекс используется в качестве последнего средства обрести покой: умереть, но возвратиться. Belly button, который сам Фредди, говорят, полюбил созерцать перед смертью — след от пуповины, ещё до рождения служившей связующей нитью между жизнью и смертью. Медитация с сосредоточением на пупе позволяет понять, что мы — люди — всё же имели начало, а значит — нас ждёт неизбежный конец. Терзаемое предсмертными муками, а ещё более — страхом смерти сознание Фредди пробует найти выход из сложившейся скорбной ситуации. Больному уму кажется, что если пусть не пуповина, но хотя бы пупок снова соединится с какой-либо женщиной изнутри, то та должна будет стать второй матерью и даст Фредди новое рождение в теле ребёнка („Всё, что я хочу — комфорт, забота и простое знание того, что моя женщина дарует мне материнскую любовь“). Недаром после финальных слов композиции „иду домой к нежной материнской любви“ звучат отрывки из песен Фредди разных лет, следующие в инверсионном хронологическом порядке, будто плёнка после каждого перематывается назад, а в конце слышится плач новорождённого».
Прочитав всю эту пошлую бредятину, приятель попрощался, скопировал текст сообщения и на всякий случай отослал его на сайт так называемой «турции» — вооружённой полиции ТУР, сопроводив просьбой проверить и добавив ссылку на страницу Виталия как на первоисточник. За Топорковым заехали тем же вечером.
В самый первый день на пересылке сокамерники помогли Топоркову свести тату с запрещённой группой, оказавшуюся у него на правом плече. Разумеется, не затем, чтоб его не изнасиловали в Гисталиноавтолаге (совершенно нелепое предположение — там не до секса), а чтоб не так сильно била охрана на этапе. Некупко, вернувшийся в реальность во время сведения с Виталия тату, за медитацией не заметил прихода новенького и не понимал по-английски. Предположив, что «Квины» призывают к организованному вооружённому бунту, он попытался наставить на путь истинный «возводящего крамолу против государства». Дядя Миша говорил недоумённо молчавшему слушателю, что злой быдлятник останется при любой власти, так что надо менять не форму правления, а своё же собственное внутреннее содержание. В отношении внешней власти спортсмен был толерантен, как платоновские философы в «Государстве»:
— При Путине, — увещевал опытный дядя Миша гомосексуалиста, — не трогали музыкантов, а тем, кто и что слушает, интересовались разве что гопники. Многие при этом, ведясь на пропагниды всяческих Овальных, полагали, что живут в ужасную годину произвола, тирании и диктата личности. Нужно уметь по достоинству ценить довольно короткий срок своего двойного заточения в собственном теле и Молохе государства, дабы хорошо и достойно прожить в любую эпоху. Внешнее бытие всегда может стать хуже под давлением обстоятельств, но вряд ли оно вдруг станет лучше, если ты сам ничего не предпримешь, чтобы изменить себя и найти смысл для своей жизни.
После этой речи дядя Миша взял паузу, собираясь перевести дыхание и затем продолжить «учить жизни молодёжь», как тут приехавший в транзитную тюрьму за пару недель до Топоркова в партии вместе с бывшим алкоголиком Копрокантяном Светёлкин шепнул ему, какая на самом деле у Виталия статья, и Некупко, поняв совершённую им ошибку, замолчал, смутившись.
Выпавшая из цепких рук атлета эстафетная палочка диалога, столь сладкого на пересылке, была подхвачена самим Светёлкиным.
— Ты как до жизни педика-то докатился, вот что нам объясни! Конечно, Лимона и Сороку все читали, но, простите, пороть в дупло человека с елдаком между ног — это даже для говночиста вроде меня перебор!
Топорков ответил, немного подумав: